(О книге: Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь. – М.: Эксмо, 2017. Серия «Городская сенсация»).
Читать роман Инги Кузнецовой «Пэчворк» тяжело и неловко. Причина тому – прежде всего огромная нечестность автора перед собой и, следовательно, перед читателем. Начать с невинного (хотя и не такого уж невинного): жанр романа предполагает наличие разных голосов, столкновение разных судеб и порождённое им признание достоинства другого, его частной правды. Между тем, перед нами исповедь, очень похожая на череду самоопределений, почему-то звучащих как оправдания. Героиня не устаёт о себе говорить встревоженно бодрым тоном, не устаёт повторять «я-человек-письмо» и тут же, словно боясь недопонимания, пытается уточнить, какое именно письмо. Получается, что письмо в бутылке. «Я-человек-письмо. Желтоватое письмо, тронутое коричневым по краям и свернувшееся в трубочку. Привет тебе, человек дождя. Привет, дожди. Привет, человеки». Типичный для данного текста приём, как будто являющий новые сущности из уже написанной-сказанной фразы (так блузка с кантами побуждает вспомнить Канта, а полдник в детском саду ищет отклика у подлинника – но натыкается на отсутствие связи). Можно вообразить: этот человек-письмо так устал от себя, что жаждет дождя, способного его очистить, но на смену дождям идут надоевшие «человеки». Но отчего же следующий абзац посвящён не «человекам» и не дождям, а бутылкам и стеклу, где письмо хранится?
Возникает неприятное ощущение, как если бы кто-нибудь не захотел «нарываться» на неприятный разговор, но всё же считал бы нужным дать всем другим понять, «что он пережил», пускаясь в некую не совсем понятную для собеседника игру. «Здесь слишком многое нужно объяснить. Я сделаю это потом», заявляет вскоре героиня и в другом месте, по поводу других соображений подтверждает «Мимо, мимо – хотя и остроумно». Вообще автор делает многое, если не всё, чтобы читатель уразумел, что вникать в детали, останавливаться на чём-то одном «в нашем переменчивом мире» не только скучно, но и противоестественно. В дальнейшем можно узнать, что речь идёт о человеке, желающем чрезмерного и это его основная черта: он (она) с каким-то мучительным интересом поддерживает необязательные разговоры с тем, чтобы из них вырос, а затем и лопнул пузырь подозрения, записывает в блокноте манифест абсурдного ликования в качестве антитезы смерти, занимается выдумыванием историй с «трудными» детьми (показательно, что дети в книге единственные, кому даны имена – клички не в счёт – Вася и Катя), а одну девочку спасает от самоубийства разговором. Вася и Катя одни остаются вне игры, затеянной воображением героини, они обозначают новые возможности для человеческого в ней, а не привычно лукавы или опасны. Попросту говоря, они живые. Видимо, поэтому эпизоды, посвящённые им, наиболее удачные в книге. «Смутно догадываюсь, что его это оскорбляет, и перебарываю в себе псевдоматеринские порывы» – едва ли такое героиня может сказать о других персонажах, едва ли кому ещё она уступит свою территорию. Вася и Катя предоставляют ей способ говорения о сокровенном и она бережна с ними. Но как только речь о них прекращается, читателя настигают физиология и смерть, висящие грозной тучей. Кульминация грозовой атмосферы – поиск бывшего возлюбленного по прозвищу Неандерталец в неком запретном заведении, где ведутся диспуты о вреде государства. Героиня после холодного приёма Неандертальца выходит на сцену и говорит речь о торжестве энтропии, о том, «что миру не хватает энергии, всё рассеивается». Конечно, люди с пёсьими головами, как здесь названа аудитория, реагируют бурным неприятием. Непроговариваемая смерть торжествует, но ещё ничего не потеряно. Всё это напоминает не Сартра и Камю, не Кафку, чьи имена здесь упомянуты, а раскрашенный воодушевлением главного героя и презрением к нему до поры, до времени окружающих комикс, где одиночество героя ставится на пьедестал почёта, так как его спасительная сила ещё не проявлена. Но если супергерой утешает страждущих и они ему верят, здесь героиня после того, как её порыв очередной раз оказывается непринят, утешает себя фразами в духе «не плачь, всё ещё будет»: «Космос спасёт нас. Космос спасёт нас».
Стало быть, то, что письмо в бутылке – действительно важно. Стекло в этом тексте помогает пронести через него идею хрупкости, отдельности живого, здесь не раз оно будет упомянуто в тех или иных обличиях (в чувствительные минуты героиня говорит «мне остро», выясняется, что «разлука – стеклянное слово», «стеклянная смерть» тоже на подхвате). Прозрачность, уязвимость. Миру стекла противостоит мир растений, мир воссоздания связей («мелодия же, как вьюнок, оплетает ритмический каркас с запозданием, слегка дребезжит»), героиня восхищается деревьями и их годичными кольцами и сила постепенно развёртывающегося абсурда, объединяющего всё самое разное, находит в этом мире подтверждение. Похоже, живя между этих двух миров, героиня не спешит отправиться в сторону одного из них. Почему – мы можем узнать из эпизода, кажется, центрального по смыслу в книге: «А в сегодняшнем сне было так: мама – то ли мама, то ли я, маленькая я, стоящая над ней, перед этим (или одновременно с этим?) несколько раз пыталась прорваться на кухню и выключить конфорку, и, наконец, ей (мне) это удалось, но там уже полыхнуло. А мама – я не просыпается, она слишком устала на своей непонятной работе; ребёнок-я до того придавлен своим мужеством, что не может оценить масштаб катастрофы. И всё это слишком хорошо снято».
Можно сказать, описанная ситуация – матрица всех последующих за ней: все они происходят как будто внутри «страшных историй шёпотом», упомянутых автором ранее, везде присутствует умозрительная конфорка, которую надо вовремя выключить, чтобы не стряслось страшное, везде нет понимания отдельности другого человека от себя. Вот мы видим нашего «мастера создания опасных ситуаций», как она себя аттестует, вступающей в сомнительного качества разговор с крайне невразумительно изображённым человеком, читающим на скамейке книгу об отношениях в браке, вот он уже нападает на неё и она вырывается и смеётся, вот опять на скамейке происходит внушающий ей ужас разговор со стариком, превозносящим кротов-искателей истин и носящим мёртвого крота у себя в рюкзаке. Конечно, это похоже на продолжение того сна. Скамейка – образ устойчивости, остановки, столь ей ненавистной и грубой. Но если у сна нет расшифровки, здесь возникает чувство намеренного создания тех или иных эпизодов (вероятно, потому они так неубедительны) с целью их объяснения.
скачать dle 12.1
