(О книге: Екатерина Боярских. Народные песни дождевых червей. – New York, Ailuros Publishing, 2016)
В поэзии Екатерины Боярских есть многое, даже, пожалуй, почти всё, что мне нравится в стихах и в жизни: воздух, вода (реки, ручьи, дождь), деревья и травы, разные существа животного происхождения (однако не люди, людей мало), небо, облака – эта великая страна простирается в книге вольно и широко. Но больше всего меня занимает не столько ландшафтное расположение этих крупных составляющих, сколько их взаимодействие, круговращение, взаимовлияние.
Не так давно мне попалась замечательная мысль биолога Виталия Куренного о значимости и необходимости «больших игрушек» в детстве: «...до вершины Бештау от порога моего дома можно было дойти за час с небольшим. Вот эти горы и были моими игрушками. Это хорошо, когда у детей есть большие игрушки. Физик Роберт Вуд говорил, что ему повезло в детстве: у Марка Твена была игрушка Миссисипи, а у него был паровой завод. Мне тоже повезло, так как были домашние горы». Рискну предположить: что-то подобное обязательно должно быть и у взрослого человека, а у людей, пишущих стихи, «любимые большие вещи», которыми они наполняют свою (а если повезёт, и чужую жизнь), есть по определению. Большие природные вещи Екатерины Боярских замкнуты в свой ритуальный круг изменений погоды, теченья вод, смены времён года.
Герметичность этого отдельно взятого мира больших вещей (конечно, с изрядной долей того, что те же биологи назвали бы избирательной проницаемостью) довольно очевидна, однако главной границы всего сущего – границы смертной – в этом мире как бы не существует. Свободный переход туда и обратно, зыбкость того, что обычно называют жизнью, вообще характерно для творчества Боярских. Этот архетипический приём давно опробован, и в большой степени он стал неким общим местом в современной поэзии, но Боярских, уроженка Иркутска, разворачивает и раскрывает его нам в том числе со стороны этнографической. В стихах Екатерины шаманские путешествия народов Сибири и Дальнего Востока в верхние и нижние миры, а также песенные традиции этих мест, предстают в новом обличье.
Название во многом определяет содержание книги, в которой очень сильно песенное, даже распевное, начало. Протяжность, аллитерации, игра слов, множественный рефрен создают особую сложносочинённую ритмическую структуру как каждого стихотворения, так и всей книги, и её распевный, напевный ритм (как в древние времена, ибо ритмика, повторение, рифма обеспечивали преемственность устного творчества) поневоле (хотя «поневоле» – это не очень хорошее слово для хороших стихов) заставляет запоминать текст: «поёт, поёт, ай нет – поэт, поэт», «Приветствую вас, дивные заборы. / Приветствую вас, дивные заботы».
Быть может, в полуметре полутьмы
плывут, как ламантины, Ламартины,
живые белоснежные картины
медлительной поэзии зимы.
А мы – полунемые полумы.
«Тамошность», запредельность, отдалённость от обычной человеческой активности и суеты – также одна из значимых черт этой книги. В последние годы мы имеем дело в основном с поэзией если не города, то уж точно городских окраин, и, как мне кажется, есть определённая тенденция в отношении движения «от окраины к центру», и каждое новое поколение поэтов стремится к воспеванию жизни как бы более столичной чем прежде. По сравнению с этим поэзия Боярских – это не просто провинция, глушь, где «далеко до деревень», это места, где о деревне, равно как и о любом другом месте обитания человека, и слыхом не слыхивали, как-то обходятся здесь без человека, он в этом трансперсональном мире неважен, да и не нужен. И в целом этот перевёрнутый антиподный мир дает нам весьма общие и несерьезные представления о людях: «всё такие отроки, батраки, / шваль, моль», «всё такая голь, шантрапа, прыть».
А вот ручей, река, берёза, червь – эти, как герои интеллектуальных романов, серьёзны, умны, переливчаты, многолики, элегантны:
...Вода растёт, и дерево плывёт,
оно живёт и головой мотает.
Животное оно. Зелёный мех
шумит, шуршит, как дождь, растущий вверх,
и листьями стучит, как лопастями,
и отраженья белок дождевых
широкий круг растений проливных
бросает во все стороны горстями.
Или:
Всё так. Река Каторжанка
проснётся в четыре тридцать,
будто глаз не сомкнула
<…>
сдирает присохший лёд,
бинты разрезает
над раной водной.
Сдвинула берег вровь и течёт как кровь,
свободно.
Любовь и даже сродство автора к силам природы, наделённые автором же антропоморфным началом, также определяют возможность существования некоего общего, разлитого в пространстве живого вещества, которое пронизывает все вокруг: «Маленькие дожди / Идут под землю / Дружить с червями», «Иван-чай цветёт на полянах слов», «Пламя переместилось / и встало рядом», «За страной воздушных душ…». Всё вокруг, что хоть сколько-нибудь живо и обладает витальностью, становится рядом с автором, оно ему вровень, впору, и – это такое авторское оптическое свойство: червь и огромное облако, море и лист с дерева – все в равной степени значимы и достойны внимания и любви.
И сам голос поэта обеспечивает звукоподражание природным явлениям – шуму листвы, журчанию воды, гулу ветра. Голос этот негромкий, он больше похож на шёпот, и даже, может быть, на бубнение себе под нос – ибо эта речь часто не требует собеседника. Голос Боярских – это, скорее, та редкоулавливаемая форма речи, тот переход, та смена фаз, когда внешнее звукоизвлечение переходит в мысль, в «речь вовнутрь», в речь, существующую единственно на грани тишины: «пишешь, как молчишь», «Я расскажу, как было и как будет, / я расскажу, как было и не будет, / я расскажу, как не было и будет / и замолчу, как не было и нет». Наряду с исчезновением внешней речи (переходящей в пространство мыслительного процесса – «я так люблю журавликов из бумаг/думаю ими…») имеет место и обособленность, автономность автора: «и я отдельно от всего, / отдельно от всего».
Единственное, к чему, как уже замечалось выше, автор испытывает сродство – это сама незримая ткань жизни, которая выше человека и всего, что человек может произвести и создать:
…и Китса нет, но, может, вместо Китса
проснётся подорожник или кит.
Речь Боярских в хорошем смысле пафосна. Причём пафос это не аристотелевского, а скорее гегелевского толка – в книге повсеместно, тут и там, проявляется та торжественная эстетика, которая свойственна (как уже замечал, говоря об особенностях письма Боярских, Д. Кузьмин) уральскому року. Прививка рок-поэзии, часто бессознательно меняющая стилистику письма многих авторов в сторону усиления звука, педалирования эмоций и образности, в «Песнях» ведет себя деликатно, почти незаметно. Однако её достаточно, чтобы красота созданного автором мира внятно раскрыта:
«жизнь, очевидная как свиток». Бродский, говоря в одном из своих эссе о круге Эзры Паунда, недоумевал, что писательская цель этого круга была определена как «поиски красоты», хотя, по мнению Бродского, красота часто является побочным продуктом совершенно других поисков. У Екатерины Боярских, как мне кажется, красота есть продукт поисков прежде всего смысловых. Таким образом, искания смысла бытия, переживания радости и боли, самоосознание и попытки самоопределения поэта – всё это создаёт в конечном итоге волшебную картину мира, которую поэт делает видимой для читателей, для всех. Лучше всего об этом процессе говорит сам автор:
Дневники, любовные письма радуги,
без примет, без адреса, освещали
высшие и нищие вещи радости,
состязанья праздников и печали.
Этот «словарь освобождения» красоты, освобождения от ненужного «белого шума» цивилизации, наносных слоёв того, что мешает обострить свои внутренние слух и зрение и сделать видимым и слышимым по-настоящему важные и прекрасные вещи, – этот словарь у нас теперь есть. И тот живительный ток, круговращение «больших и малых», о котором мы говорили в самом начале, вовлекают в этот вечный круг и нас, и нам вполне по-вордсвортовски «вовеки суждено/с горами, морем и травой/вращаться заодно». С той лишь разницей, что, если у Вордсворта речь идет о «гробовой колыбели», то у Боярских идет речь и о жизни, и о смерти, и о тех, возможно существующих, долго длящихся промежуточных состояниях, которые есть на грани жизни и смерти. Поэзия Екатерины Боярских ещё раз позволяет нам не забыть, что поэзия – это, по сути, трангстрессивная практика, обеспечивающая выходы за пределы и самого себя, и пространства и времени, в котором существуешь. Чтобы, разумеется, найти в том числе и новую красоту.
Фото Екатерины Богдановой скачать dle 12.1
