(О книге: Марина Кудимова. Держидерево. Книга стихотворений в VI частях. – М.: Арт Хаус медиа, 2017)
В девятой книге стихотворений, вникая в немолчный шум мира, поэт ещё раз подтверждает свои слова, сказанные в поэме «Диктор»:
– Ты из рабочих, служащих?– Я из последних слушающих!
В поэзии не бывает случайных слов. У поэтических сборников не бывает случайных названий. Имя, данное автором сконцентрированному времени, – выпаренному, выдержанному в ритмических, танцующих, перекликающихся ассонансами и смыслами строках, в последовательности сменяющих друг друга «картин» – выстрадано и осознано. Поэтому, увидев обложку с неизвестным мне словом, я заглядываю в энциклопедию. Держидерево – это paliurus spina-christi – «шип Христов»: по легенде, именно из этого кустарника, распространённого в Средиземноморье, был сделан мученический венец Спасителя.
Стихотворение, давшее имя книге, я нашла на странице 154:
<…>
Как с усердием любителя,Двигаясь от точки к точке,Рисовал мой дед СпасителяВ Нотр-дамовом веночке.Я, растя в тайге пиловочной,На большом лесоповале,Думала, колючкой проволочнойБогу голову сковали.Зелена живая изгородь,Бур Его венец терновый.Полыхает, будто Искороть,От зари посёлок новый.<…>Что же я, дитя режимное,Не подброшу пакли серной?Держидерево, держи меняНа дистанции замерной.
Как и в большинстве стихотворений Кудимовой, подобное «наслоение пластов» требует от читателя присущей археологу сосредоточенности, которая заставит вспомнить, что терновый венец хранится в соборе Парижской Богоматери, что Искороть – это упоминающееся в «Повести временных лет» древлянское поселение, где был убит князь Игорь и на который обрушилась огненная месть Ольги, поэтому и «пакля серная» в стихотворении неслучайна. Стихи разматываются, как клубок, чтение требует кропотливого внимания, взыскательности. Каждое стихотворение врастает в общий замысел книги, вцепляясь шипами, вплетаясь «плюща узором», закольцовываясь венком или терновым венцом:
Очищены от взвеси быта,От будней каши, –Мемориал семьи убитой – Да хоть бы нашей.Забрызгом хлёстким оросимыТри формы полых,Как на асфальте ХиросимыПод белый сполох.
Обида и «несчётливость», человек и история, молчание и слово – основные темы сборника. История мятётся в стихах Кудимовой от «тверди эгейской, минойской» до рынка «на Киевском вокзале – под названьем «Китеж» в девяностые, от древней Иудеи до «Урала в границах спецзоны бывшей», время и пространство совмещаются, ткань стиха пестрит географическими названиями и иными топонимами – Алатырь, Тамбов, Улан-Батор, Арбатская, Битца, Кувейт, Китай, Мьянма, Сиабский базар, Земля Моавитская, Бульвар Вольтера и т.д., образ Пушкина накладывается на лик библейского Авеля, а личико девочки, зверски убитой недавно в Москве, проявляется на фотографии семьи последнего царя:
Мы будем бредить до глубокой комы,Вменяемыми притворясь хитро,Руинами Ипатьевского домаИ взорванными сводами метро.
К теме истории и обиды прирастает тема боли. Физическое страдание, когда «Ох, болит, ох болит, десная рука – / что есть мочи, а не слегка… <…> Обнули меня, выдолби, боль моя, / чтоб в себя заглянула – а там не я», приводит не просто к переосмыслению, а к чему-то большему – мистическому опыту вплоть до самоупразднения («Боль многоэтажна, и за нею / Ни тебя не сыщешь, ни меня»), без которого невозможно возрождение. Вот одно из ключевых стихотворений книги:
Хочешь знать обо мне ещё больше? Изволь!Я живу, как в открытом окне.Проверяется имя моё и парольНа сиреневом влажном огне.На такой глубине совершается боль,Что наружу выходят лишь камень да соль,Лишь безмолвие рвётся вовне,Создавая отскок, рикошет, карамболь…Что ещё хочешь знать обо мне?
В стихотворении «Возникай, циркулярная мука» боль перерастает в то, что называется «тайной творчества»:
Становись беззаконней, безвестней,Невесомей, паря надо мной,О, любовь, комариная песня,Зыбкий зов серенады ночной!
Может быть, такая сращённость с болью – источник предельной телесности, физиологичности поэзии Кудимовой. Любое явление, ощущение, образ стремится к некоему воплощению в «крови и плоти» человека, вплоть до:
И дремлет воздух обездвиженный,И тающей луны химера,Как детский ноготок остриженныйОчерчивает полусферу.
Можно продолжать «физиологический» ряд – вот некоторые образы и сравнения: «Просто жизнь – альвеола, пузырёк, / Подключённый к речи фонтанчик слюнный», «голод и кишки в гармошку», «…онлайн и оффтоп – внутривенно, подкожно», «А бывало этак, что медосмотр / Совпадал с отчаяньем первых регул», «…становлюсь проводимее, как плацента», «живые клетки дубит некроз», «…в горле старая обида / Запершила шерстью остевой», «когда ей обида в мякоть, будто ноготь вросла», «…зимний бронхит раздирает грудь», «Нож входит с подвывертом в мякоть, / Потом упирается в кость», «накрошат и рёбер, и бёрец», «Понагнулся скелет осевой, / Кровь сварилась в печёнках отбитых», «…зубочисткою адмиралтейской / Зуб расковырян больной». Эта жестокая «хирургичность», присутствующая в лирике Кудимовой, наиболее ярко проявлена в стихотворениях на темы болезни, больницы – «Больничная симфония», «Санаторий» – и в маленькой поэме-притче «Separatio», в которой за историей о разделении сиамских близнецов угадывается «совсем другая история» – продолжающаяся по сей день. Иногда эта физиологичность заставляет улыбнуться: «…канатный фаллос / Не даётся в руки мне» (в стихотворении о травматическом опыте школьных уроков физкультуры), – сравнение простого гимнастического снаряда с некоторыми анатомическими деталями нарочито, а оттого комично.
Но в основном все определения боли достоверны. «На игле твоего ультразвука / Я готова сидеть и корпеть» – это о боли, а о возрасте – ещё верней и точней:
Потому-то, оттого-тоИ срастается со мнойКропотливый, как работа,Возраст полный, плотяной.
С цепким взглядом на сограждан и на «себя как есть – в квадратном телище…», «целлюлит об целлюлит», «сердечники-конечники, / изобильные тела», – Кудимова, пожалуй, первооткрыватель поэтической темы пожилого возраста, который, по меткому определению поэта, «кропотлив, как работа», одышлив и оглядчив, но ещё и мудр, и всевидящ.
Из боли – собственной и мировой – Кудимова выпрядает образы, сравнимые разве что с Карпиччос Гойи:
Нам, на самый конец,Чтобы слышать – и не просыпатьсяКак на мыльный завод,Где спецы над котлами шаманят,Флейта Пана зовёт,Многоствольная фистула манит.
И совсем невыносимо-страшное:
Только моря судороги длинны –Отбежит волна, набежит,Ничего не трогай после войны –Пусть лежит оно как лежит.Рот откроешь, выдохнешь алкоголь –Всё одно не заговоришь…Головой младенца играет в гольфУтвердившийся нувориш.
В эту сверлящую тему вплетается ещё одна – войны и насилия. «Каприччос» следуют за «Ужасами войны». Этой теме посвящены последние главы книги – «Междувечье» и «Октябрьское поле», причём ужас «Махача» страшней «Войны», потому что на войне «если герой – миф, / то нас –никого – нет», и «гибель без похорон / Ещё не ведёт в ад», то «Махач» – это ад в чистом виде, как и те события, по следам которым написано стихотворение.
Как и всё у Кудимовой, боль выходит за рамки собственного, личного, становясь соборным – всерусским и всечеловеческим: «Одиночества русского тени / Бдят навыстойку в каждом углу. / <…> / Только совесть натруженно дышит, / Только боль своё бремя несёт».
Главные свойства лирики Марины Кудимовой – предельная осмыcленность и обусловленность, многогранность каждого образа, каждой детали, даже если это восклицание, ворчба или мимолётно услышанная «прямая речь», полная сорного жаргона, ненормативной лексики, англицизмов невыносимого бизнес-суржика. Иногда в этой разноголосице слышатся народные запевки, заплачки, частушки:
Правым галсом, левым галсом –Грудь упруга, ткань туга.Домогался, домогался –Не домогся ни фига.
С первого стихотворения сталкиваешься с «дискотекой», «эпилятором», «КАСКО с ОСАГО», «автогражданкой», с тем, что «бюджеты какие-то пилят», с модными трендами, ажиотажным спросом, массовым сознанием и коллективным бессознательным, «стилусом» и «наладонником», офисом, где «дебет-кредит, сальдо-бульдо, счёт и опись. / Там надвигаются валы клиентской базы, там где хрусталь, а где свинец поймёшь не сразу»… И так далее, причём всё исполнено на разухабистый блатной мотив «на Дерибасовской открылася пивная». И это
– на первых восемнадцати страницах книги, а дальше мы столкнёмся и с «кексом каким», с «all-inclusive», «безоглядной тусой», с «под кат», «подкатом», «reed more», «лавэ май лав, лавэ», «офигенно», «невменько», «попадалово, кидалово», «к матери бениной» и даже с таким:
И только иногда, при виде моря,Я понимаю вдруг, про что кино,Когда б вы знали, из какого sorry,Из тьмы какой… Но знать вам не дано.
Лексика экстремальна вплоть до «а не послать всё на хер» и даже «пацталом». Приметы времени гудят в многоголосье человеческого роя, а молчание, когда «народ безмолвствует» в финальной сцене «Бориса Годунова» – и есть голос, крик ужаса. Именно «молчание», «немота» – «глаз циклона» от которого расходится кипящая воронка бешеной полифонии сборника – возможно, и есть стержень авторского замысла.
Будем так говорить,Да глядишь, и чего-нибудь молвим.
Или –
Я буду красться по большой дороге,Прислушиваясь к вашей немоте.
Или:
Невнятица кроет, бормотная мглаСтановится комом в груди.Зато немота безупречно кругла,С какого угла ни зайди.
Или:
Так молчат снега с разбором,Впору вьюгами отвыв,Так молчит народ, в котором,Был и ты доселе жив.
Или:
А теперь над зыбью кровнойВсходишь, вопреки тщете,В невозможной, полнословной,Вещей немоте.
Одно стихотворение зачастую имеет несколько разнонаправленных «векторов», и, помимо голоса героя, голос толпы – её гвалт, назойливый звуковой фон, являет собой хор «настоящей трагедии» по Бродскому, когда «гибнет не герой – гибнет хор».
Жизнь обратна, как Сорос,Человеческий хворостЕй всегда по плечу.
Стихотворения «Наворую у прошлого алычи» и «То ли рылом не вышли, то ли нос не дорос» и многие другие – как раз «хоральные» по Бродскому. Человечество «несчётливо», всепрощающе. Человечеством перемалывается обида:
Но когда говорит обречённый молчатьПо неписанной роли,С мирозданья спадает седьмая печать,Как сургуч с бандероли…
Тема слова и молчания – безмерна, отражена почти в каждом стихотворении сборника, который можно назвать, употребляя ходовой термин, публицистичным, а высокий – гражданственным. Сама Кудимова в одном из интервью отмечает: «Мой любимый поэт – Некрасов. Я сама себя считаю во многом социальным поэтом», в стихах аттестуя себя как говорящего «…в пику жизни очарованной / Дебильной глянцевой раскраской, / Тяжёлой прозою рифмованной, / Как завещал старик Некрасов». Лирический герой социальной поэзии Кудимовой не имеет ничего общего с модным стихоизвергающимся публицистом – этот иронически отстраняемый ей «пылкий оригинал, шебутной маргинал», прислуживающий тем, кто как раз играет в гольф головами младенцев, ради хлёсткого словца не пожалеет и мать родную, в то время как alter ego Кудимовой, для которого «…дата написанья в рядовые / Неотменима раз и навсегда», говорит:
Под дулом за меня решающим,Останусь полоумной прачкоюЛиц, занимающихся попрошайничеством,Курящих и в одежде пачкающей.
Или:
Парад всеобщей безысходностиМне горше старческою горсткойУцепленной – без срока годности –Жратвы диковинной заморской.
Или:
Мне стыдно за шмотьё добротное,За недоумный гонор свой,За новоделы наворотныеНа желтозёмах под Москвой.
«Я проживу с бессрочным пониженьем, / О каждый выступ ударяясь лбом». Чуждость амбициозности, презрительное отвращение к «утвердившимся нуворишам» и сворам их «манагеров», «измельчавшему, как урюк» человеческому роду «успешных» и «состоявшихся»
– ещё одна тема «Держидерева». Поэту ближе бездомный – бомж Георгий, которому посвящено трогательное стихотворение, побирушка в переходе, «…выживанье правомочное / Хохлушек тех и молдаванок», рыночных торговок 90-х из поэмы «Китеж». «Кабысдохи помнят меня в лицо, / а породные сопровождают лаем» и даже – «богохульство подлинней фарисейства». Разворачивание этой темы перекликается с блоковской темой неприятия «сытых», с его отрицанием «красивых уютов», со словами «Так и надо жить поэту» Арсения Тарковского о Мандельштаме, со всей скитальческой подлинностью русской поэзии и правдой русского юродства.
В поэзии Кудимовой, абсолютно оригинальной и самостийной, тем не менее, слышатся нотки других поэтов – например, Мандельштама: «Скоро зимние стоны и всхлипы раздуют меха – / Заскрипит всё что может, восстанут дымы без наклона» или позднего Заболоцкого: «И в чаду предсмертного угара / Не куплю другую никогда – / Только ту, с Сиабского базара, / Где урюк, инжир и парварда». Но автору «Держидерева», несомненно, ближе всех Цветаева. Кудимова в статье «Обитель на горе» («Литературная газета», № 39 (3686), 3.10.2012) пишет о Цветаевой: «В священные минуты совпадений по фазам лирического и исторического Марина Цветаева достигала главной цели поэзии: пресуществления слова в жизнь и преображения жизни словом… Цветаева прозорливо перенесла гамлетовский вопрос в сферу вербальную, потому что именно здесь, в высоких технологиях слова, лежит особый путь России, её избранничество и «необщее выраженье». Слова эти можно справедливо отнести и к творчеству самой Кудимовой. И ритмически, и смыслово, и множеством перекрёстных образов, и даже неким тайным биением стиха, чередованием вдохов-выдохов, две Марины близки друг другу особым ритмом – дыхательным. Цветаевская и кудимовская поэтика – во многом – «пневматика». Ритм стиха строится не только на метрике, ритме, ударениях, но на вдохах-выдохах – «Но таким усильем дается вдох, / Что наградой райской сдаётся выдох». «Иногда её стихам не хватает воздуха, потому что они переполнены лихорадочно-горячечным дыханием, но порой они взнузданы властным и холодным умом», – пишет о Кудимовой Евгений Евтушенко.
Марина Кудимова – мастер большой формы. В 2013 году вышла книга её поэм «Голубятня», о которой на страницах «Лиterraтуры» Зульфия Алькаева написала
замечательную статью. В книгу «Держидерево» вошли несколько больших стихотворений, поэтических циклов, которые можно было бы назвать маленькими поэмами: это «Три августа», «Осенняя жизнь», «Китеж», «Из цикла «Свекровь», «Баллада о строгом ошейнике», «Из цикла «Обида», «Специи», «Кальдера». Каждое из них являет собой автобиографический сплав собственной судьбы и судеб семьи, страны, народа; природы и психологии, что свойственно скорее поэме, нежели просто долгому «потоку сознания» в поэтическом изложении.
Поэзия – скрепляющая нить, которой простёгана ткань бытия, свитая из множества контрастов и противоречий – исторических, социальных, бытовых, личностных. Поэзия, как и любовь, всё преодолевает, как боль – искупляет. И сила преодоления – главное в новой книге Марины Кудимовой, продолжающей её творчество – вкупе с наполненностью, яркостью и удивительной, редкой человечностью.
скачать dle 12.1
