ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Мария Маркова. НЕ ДЛЯ СЕБЯ, ДЛЯ ФОТОСНИМКА

Мария Маркова. НЕ ДЛЯ СЕБЯ, ДЛЯ ФОТОСНИМКА


(О книге: Герман Власов. Девочка с обручем. – М.: Воймега, 2016)


Иногда, думая о роли поэзии, вспоминаю шекспировское, сказанное Гамлетом совсем о другом: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» (пер. Б. Пастернака). Если верно утверждение, что поэт на протяжении всей своей жизни пишет одну и ту же книгу, то может быть верным и предположение о существовании одной книги на всех, и тогда поэт только восстанавливает разорванные связи, заполняет возникшие пустоты, придаёт смысл тому, что на мгновение лишилось смысла. И для меня важно, что лишь «на мгновение». В краткости жизни вообще, а не только какого-то конкретного момента, в неуловимости происходящего и уже случившегося есть то, что всегда требует не только от поэта, а от любого человека, особо пристального внимания и предельной концентрации. Быть может, внимания к мелочам, и иногда кажется, что всё счастье целиком только в них – рассеянных по свету – и заключено. Чем тогда может обернуться чужое стихотворение, если не узнаванием себя самого – своего прошлого и настоящего, если не повторным проживанием горя и радости? Поэтому может повторяться слово «мгновение» – «мгновение, остановись», «мгновение – другая жизнь», «мгновение – мечта моя» («Судак»), и каждый раз в повторе важна не фиксация чего-то уже известного, а вспышка, не сохранение, а выхватывание. Как лучом света – вещи из темноты. Это и есть «солнце, солнце, ты – моя улыбка, / ты – одна для всех…» (Г. Власов).

Для меня было удивительным то, как Власов говорит от первого лица. Иногда голос автора слышен редко, иногда создаётся ощущение, что он убран специально, для того, чтобы яснее говорил о себе мир вещный. Голос может звучать постоянно (как в стихотворении «Хочу отдельности, как летний дождь отвесный…»), копируя интонацию требовательного ребёнка, но пропадать за шумом внешнего, подавляющего мира, и оттого внезапно возникающее «я» кажется редким, одиночным и одиноким. Редкое «я» – детское «я», неслышные взрослым речи упрямства, робости, беззащитности, решимости: «а я не боюсь ни капели ни то чего сверх», «я не знал что ответить». И состояние, свойственное детству, идущее не от непонимания сути происходящего, а от незнания нужных слов – «я вижу и слышу и я не могу рассказать», – что свойственно ребёнку и поэту, но ребёнок ещё не знает, что не для всего есть слова, а у поэта уже есть внеязыковой, внесловарный опыт:

я видел такое
чего не сказать на бумаге

и то хорошо
что чудесному имени нет
и в тёмном таится живое
и сорванный лист
это чья-нибудь жизнь на просвет
и светится в малом
значенье её грозовое


Или настойчивое «хочу», когда требуешь всего и сразу: осмысленности, отдельности, красоты, единственности, тишины и молнии. Молнии! Детский взгляд на мир, где

взрослым по локоть крашены стены лестницы и в пролёт
брошен будто букет на сцену клетчатый самолёт
хлопнет подъезда дверь и топот в летний из выходных
мой самолёт сорвался в штопор…

Нет, я говорю не о том, что поэт инфантилен, а о попытке (не вполне понятной из-за выбора совсем не детских тем) вернуться к детской непреложной ясности. Если язык позволяет, то почему бы и нет? И тогда становится понятно, почему в стихах так часто слышны перечисления, без которых, казалось бы, можно обойтись. Нет, нельзя. Перечисление – это тоже выхватывание из темноты, это заговаривание, заучивание наизусть, считалка, волшебный повтор. Это то, что не удаётся взрослым:

а тот у края закурив
стучит о лёд зубцом ботинка
высматривает профиль ив
не для себя для фотоснимка

но не везёт и всё не в масть
там пересвет а здесь не тонко
но вот летит окурок в наст
и он скользит ему вдогонку


И если взрослый что-то берёт из внешнего мира не для себя, то детству свойственен эгоизм, спасительный, сохраняющий что-то только для себя. Опыт взрослой жизни может не совпадать у двух разных людей, но из-за новизны впечатлений и остроты переживаний опыт детства, как правило, у всех одинаков, потому что он вбирает в себя общее для всех – впервые увиденное небо, впервые сорванную траву, впервые пойманных бабочку и жука. Огрубляю, но надеюсь, что понятно, о чём идёт речь. Считается, что самые отчётливые наши воспоминания связаны с сильными эмоциональными переживаниями. Чем сильней эмоции, тем дольше хранится в памяти событие. Возможно, поэтому детская память проступает через всё, и многое потом кажется наносным, случайным, словно бы накинутым сверху на что-то более ясное и подлинное. Отсюда, думаю, и ощущение раздвоенности, испытываемое иногда людьми, когда настоящее выглядит нереальным, а прошлое – навсегда утраченным из-за невозможности повернуть время вспять. Но память – копилка, память – своеобразная машина времени, и человек использует свои воспоминания, свой опыт, как строительный материал сегодняшнего и завтрашнего дней. Отними воспоминания, и воображение оскудеет, источник иссякнет, неоткуда будет брать. Можно сказать, что утрата памяти в какой-то степени, если не полностью, означает и аннуляцию настоящего и будущего.

Без какого-либо перехода мне хотелось бы обратиться к названию книги – «Девочка с обручем». На самом деле переход есть, потому что и дальше речь тоже пойдёт о времени. Но – перехода нет.

«Девочка» Германа Власова чётко видима лишь в названии. В самом стихотворении она как бы потеряна, возможно, заблудилась во времени. Тут взрослые живут своей жизнью, не замечая того, что происходит под самым носом, заняты ожиданием  грядущего, и не важно, чего конкретно – поезда или чего-то ещё:

Люди везут – мясо, крупу и сало;
девочка с обручем бегает по вокзалу,
вертится возле скарба, пакетов, кошки.
Тянутся люди, чтоб покурить в окошко…


В самой атмосфере остановки, краткого ожидания, уже есть указание на невнимательность к значительности происходящего, т. е. к мелочам, о которых я говорила выше. Всё пройдёт, люди тронутся с места, поезд отправится дальше по расписанию, а девочка так и останется на вокзале. Можно перечислять всех девочек, спрятанных в стихах. Забывчивую «слепящую звезду» Николая Гумилёва («Девочка»), плачущую над погибшим «шалунью-душу» Александра Блока («Сусальный ангел»). И некрасивую – Николая Заболоцкого, которая бегает за мальчиками на велосипедах:

Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.


И дальнюю – Владимира Набокова, соучастницу игр («Я думаю о ней, о девочке о дальней…»):

Мы шарили во всех сокровищницах Божьих;
мы в ивовом кусте отыскивали с ней
то лаковых жучков, то гусениц, похожих
на шахматных коней.


И, среди прочих, бегущую – Михаила Кузмина, которая, как мне кажется, ближе всего к девочке с обручем:

Девочка всё бежит, бежит,
глупая.
Пробежала полсотни лет,
а конца нет.
Сердце еле бьётся.
Наверху в темноте поётся
сладко-пленительно,
утешительно...


У Набокова девочка всего лишь спутница, но обладающая божественным даром номинации всего вокруг, более того, способная давать имена собственные («и младшую из них мы назвали: Мария / святая Белизна»), взявшая в помощники себе человека. Власов, кстати, в одном из стихотворений от номинации отказывается, мотивируя это тем, что названное как бы исчезает из этого мира, становится частью того света, где нет ни форм, ни имён (сперва – названное, а дальше по инерции всё, за чем следует взгляд):

Не называй никак этот день:
кто назовёт его – тот украдёт
свет его солнца, эту блажную лень,
взгляд через перистые, ветреный их полёт…


Правда, сам же себе противоречит, когда заостряет внимание на разных деталях, пытается назвать всё, что видит, но «выхватывание из темноты» – это возвращение, которое под силу поэту и певцу. Главное, как известно из мифа, не оборачиваться самому, а всё, что предшествует моменту возврата – чуда, – является заговариванием, чарующим пением перед Аидом и Персефоной.

У Заболоцкого девочка – сама красота (даже если прямо об этом не говорится), с чистым пламенем в глубине, обожествляемая людьми. Заболоцкий заглядывает в будущее, гадая, что её ждёт, а это значит, что красота эта ещё должна пройти проверку временем. Но уже ясно, что душа растёт, – в движениях девочки сквозит «младенческая грация души». Сквозит – проглядывает, угадывается, едва намеченная. Значит ли это, что и душе требуется время, чтобы стать самой собой? Не знаю. Но это может быть одной из интерпретаций написанного.

Блоковская девочка – душа – втихомолку плачет над мечтой лишь раз – и больше никогда. Девочка Гумилёва о былом забывает и перестаёт быть собой, но становится звездой для одного единственного человека, готового отдать душу за возвращение утраченного. У Кузмина девочка с приближением ночи переходит в иное царство, проиграв-пробегав целых пятьдесят лет. С миром вещным её связывает одна голубая ленточка, а в руках у неё ничего нет, кроме воображаемого мяча. Однако обруч можно найти в другом стихотворении Кузмина («Панорама с выносками. Выноска первая»):

За Ганимедом
Спешит вестник,
А прыгун-прелестник
Катит обруч палочкой…


Эти стихи подробно разбираются в статье Омри Ронена («Ганимед с обручем, преследуемый Гермесом, в стихотворении Михаила Кузмина»)*. Ронен предполагает, что тем же сюжетом воспользовался и Мандельштам для написания «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг»:

А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя,
И ты гоняешься за легкою весной,
Ладонью воздух рассекая.


Ганимед – красота и юность, вечная весна, играющая счастьем, как золотым обручем.

Серсо – игра старая, известная ещё в античности, а круг, как мы знаем, символ единства, бесконечности. Движение по кругу – постоянное возвращение к самому себе. У Власова это «время назад – где без названья повесть», предложение вернуться в тот момент, когда жизнь ещё не названа жизнью, и не нужно искать её смысл, не нужно задавать себе философский вопрос; предложение обратиться к потерянному, к спрятанному во времени:

Помнишь, как прятались в праздник детские души?
В угол, под стол — будто от черной кошки,
будто от пугал — в золото букв обложки;
в шкаф ли, где облако, скатанное рулоном, –
чтобы стать обручем, заповедью, кулоном.


Девочка – душа – и обруч являются единым целым, и всё это – счастье. Но если в этом стихотворении нет прямого призыва искать спрятанное, то в других стихах Власова он есть:

среди запустенья и голых акаций
цыплёнок мимозы пробился сквозь кальций
и цвет его резок как будто пищит он
я вот он живой я ищите ищите
проверьте карманы у рваной толстовки
там семечки мелочь билет до покровки
в столе где бумаги в шкафу где одежда
ищите пищит не теряя надежды
вверх дном вверх тормашками всё оберните
но только найдите его и верните

так солнце блестит на подкладке февральской
зимы посреди со свечою бенгальской
стоит что гало распрямившись аршинно
и тянется сердце за ним…


Это и «перстенёк потерян, найден», а не только обруч и гало. И сердце тянется за счастьем, которое непременно надо найти и вернуть.

Элиаде считал, что архаический человек не хотел хранить память о прошлом, даже о недавнем, что являлось отказом воспринимать своё бытие как «историческое», а смысл всех обрядов заключался в попытке обесценить время: «если времени не придают никакого значения, стало быть, оно не существует» (М. Элиаде, «Миф о вечном возвращении»). Конечно, мне сразу вспоминается «как времени бремя избыть» Мандельштама, и хочется говорить об обращении к мифологической модели как о попытке заключить переживаемое в понятные и усмиряющие рамки. «Медленный водоворот», переход розы в землю и обратно, двойные венки-круги – вечное возвращение. Стихотворение – обряд, обесценивающий профанное время. Ведь если время не существует, то нет и ничего преходящего, и сам уход от времени – некий путь к вечности, к бессмертию. Но этот разговор, думаю, лучше отложить до другого раза.





_________________
* Ронен О. Ганимед с обручем, преследуемый Гермесом, в стихотворении Михаила Кузмина // Созидающая верность: К 90-летию А. А. Тахо-Годи. М., 2012.


Фото Инги Павловой
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 100
Опубликовано 07 авг 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ