Часть I > |
Часть II >На некоторых людях, профессионально пишущих о литературе, как будто стоит клеймо: «Не критики». Обычно его получают авторы статей, рецензий и отзывов, публикуемых в общественно-политических газетах, тонких журналах, интернет-изданиях. Получают от тех, кто стоит по другую сторону баррикад [1]. Но не только. Бывает, что и сами «не критики» проводят разграничительную линию, называя себя колумнистами, литературными обозревателями, кем-то ещё [2].
Критики и «не критики» как жители двух разных планет: одни с Марса, другие с Венеры. Друг другу они кажутся Зазеркальем. Зазеркалье, однако, предполагает, что одна из сторон – настоящая, а другая – лишь отражение, причём искажённое. Если же занять позицию над схваткой, то можно увидеть, что критики и «не критики» находятся по разные стороны вовсе не зеркала, а прозрачного, но звуконепроницаемого стекла.
Поэтому уместнее говорить о двух параллельных мирах. Тогда и сама формулировка «не критики» может использоваться уже без отрицательной коннотации: «не критики» – не значит, что они хуже.
Отступление: О звуконепроницаемости
В 2014 году в статье «Дефектура» [3] Сергей Чупринин с грустью заметил, что «товарищи по профессии» токуют «как глухари по весне», ни на кого не ссылаясь и никому не возражая, «вне контекста и не порождая контекст». Чупринин призывает: нужна
полемика, «только она дает нашей мысли долгое эхо, только она обеспечивает связность, внутреннюю структурированность литературного пространства». Без неё нет критики [4].
В 2016 году в сборнике «Не зяблик» [5] Анна Наринская написала: «Это вообще наша проблема – абсолютное отсутствие интереса к
дискуссии». И далее: «У нас практически полностью выветрился интерес к правде. И хотя интеллектуальная дискуссия нужна не для того, чтобы выяснить правду, а для того, чтобы говорить о ней, она ведётся – обязательно, всегда – "в присутствии правды”. Вернее, в присутствии возможности одной на всех правды. Мы же в такую возможность практически уже не верим».
Терминологический нюанс. В словарях [6] понятия «полемика» и «дискуссия» разграничиваются: полемика – «одна из разновидностей спора, имеющая целью победу над противоположной стороной и использующая только корректные приёмы», у дискуссии же другая задача – «достижение не победы в споре, а истины с помощью опять-таки корректных приёмов». То есть миры действительно параллельные.
И вот Чупринин отзывается о сборнике Наринской [7] – скользит по верхам: в сфере интересов Наринской литература переводная, а российская словесность за исключением нескольких имён либо игнорируется, либо «вызывает ироническую гримасу»; российские литературные журналы в её «системе координат выведены за скобки»; заметки написаны хорошо, правда, «подпорчены» неколебимой уверенностью автора, что «только её правота имеет право на жизнь».
Чупринин как будто сделал шаг навстречу, введя в свою систему координат сборник Наринской. Но не для дискуссии и полемики: и то, и другое закончилось, не начавшись. У Чупринина за скобками осталось всё то из сборника, что действительно достойно обсуждения, в чём есть потенциал для совместного осмысления и «порождения контекста». Например, попытка составить рекомендательный список из литературных и кинематографических новинок последних пяти лет.
По версии Наринской, в этом списке современную российскую художественную литературу представляет только Виктор Пелевин, если конкретно – «Ананасная вода для прекрасной дамы». Ещё конкретнее – повесть «Операция Burning Bush». Список субъективен, но с ним можно спорить, а не брезгливо отмахиваться, предлагать альтернативу, а не многозначительно вздыхать. Это не услышанный повод для долгого разговора. Один из. Поводов там много – разной степени актуальности и политизированности. Правда… Начни «Знамя» полноценный разговор по всем этим поводам – был бы отклик с другой стороны?
Практические вопросы
Предыдущие части обзора задумывались как «путеводители» по условным мастер-классам критиков, рассказывающих о своём идеале литературно-критической деятельности. Конечно, многие из критиков отталкивались от уже полученного на практике опыта. Но говоря о миссии, методах, критериях, они всё же описывали желаемое, а не существующее, строили умозрительные модели, создавали персональную литературно-критическую утопию, которую либо им, либо кому-то другому предстояло воплощать в жизнь.
«Не критики» охотнее рассказывают о себе и своих навыках, а не об идеале. От них быстрее услышишь, как лучше подготовить стол к алхимическим экспериментам, какие взять инструменты, а не о свойствах философского камня, который предстоит найти. Их волнуют максимально приближенные к практике вопросы, и именно практическими знаниями они стараются поделиться: профессиональными секретами, облегчающими жизнь рецензента, загнанного в жёсткие рамки дедлайна и формата. Выживание в эпоху утраченной литературоцентричности – тоже насущная проблема. Так что делятся они и своими историями успеха.
Не идеалы. А наглядные примеры того, каким можно быть. Но при этом, безусловно, профессионалы, у которых есть чему поучиться (тем более что некоторые из них преподают). Таким наглядным примерам «не критиков» и посвящена эта часть обзора. И кстати, в её появлении в каком-то смысле «виноват» Константин Мильчин.
1. Константин Мильчин: «Я не критик» [8]
Можно предугадать, с чего начнёт любой свой разговор о литературной критике Константин Мильчин (автор многочисленных книжных отзывов и обзоров, выходивших в «Книжном обозрении», пятничных выпусках «Ведомостей», журналах TimeOut и «Русский репортёр»…) – с предупреждения и оправдания, что он не критик. Именно так и происходит на протяжении последних как минимум семи лет [9].
У Константина Мильчина есть своя, отчасти шуточная, классификация. «Критик – понятие кустовое. У куста много веточек», – говорит он. Веточки – подвиды. Первый подвид – собственно литературный критик: это «неакадемический литературовед», который пишет в толстые журналы длинные статьи, у него есть много времени и места, чтобы развернуться с осмыслением литературного потока. Второй подвид – литературный обозреватель, быстро пишущий маленькие статьи (объёмом несколько тысяч знаков) и рассказывающий потенциальным читателям о выходе новой книги. Третий – книжный журналист: он «занимается всем подряд», не только рецензиями, но и репортажами с литературных событий, интервью с писателями и т.д. Четвёртый – культуртрегер: организовывает мероприятия, связанные с книгами. Наконец, пятый – «Белинский: недостижимый идеал». Мильчин относит себя ко второму подвиду.
Между литературными критиками и книжными обозревателями не то чтобы вражда, а скорее зависть – делится Мильчин: «Мы, книжные обозреватели, считаем, что они, критики, занимаются какой-то полезной деятельностью, а не ежеминутным бегом за собственным хвостом. А они считают, что мы больше получаем. Точнее, что они получают меньше» [10].
Литературным обозревателем быть непросто. Дело даже не в том, что приходится гнаться за информационными поводами, терпеть пытку дедлайнами и вписываться в формат изданий. Куда сложнее каждый раз доводить себя до нового «химического взрыва в мозгу».
«Я симулирую восторг, точнее – эмоциональное возбуждение, каждый день, когда нужно писать рецензию. Это дико выматывает, – рассказывает Мильчин. – Но без такого возбуждения ничего не получится». И неважно, хвалебная рецензия или отрицательная – эмоциональный контакт все равно необходим.
Ещё сложнее, когда приходится симулировать «химический взрыв в мозгу» по поводу одного и того же произведения несколько раз за день, описывая свои впечатления разными словами: «Самый трудный день в году для литературного критика – день вручения Нобелевской премии. В этот день мне иногда кажется, что премию получаю я: звонки раздаются раз в полчаса, и в ответ каждый раз нужно придумывать и говорить что-то новое».
Профессиональная книжная критика – «симуляция удовольствия, поставленная на поток». Именно поэтому, считает Мильчин, проникновение в критику любителей, освоивших блоги и социальные сети, на самом деле никому ничем не угрожает. Любительская критика не сможет пережить каждодневную рутину: рано или поздно блогерам надоест возбуждаться от книжек и писать об этом, им станет скучно. Или же они перестанут быть любителями и перейдут в разряд профессионалов, что, по Мильчину, как раз неплохо. Ведь критики в стране, как он замечает, наперечёт, и сконцентрированы они в основном в Москве и Санкт-Петербурге (с чем, конечно, можно поспорить, вот только реплики из других городов до двух столиц почти не доходят).
Мастер-классы Мильчина отрезвляют: «Место литературного критика в масштабах Вселенной ничтожно». Некоторые надеются, что они занимаются поиском нового Гоголя. Но на самом деле они просто пишут о книгах и «существуют ровно потому, что по какой-то причине издатели газет и журналов до сих пор считают, что между рубриками "кино” и "спорт” хорошо бы ещё иметь книжную рубрику». «Других причин того, что мы сейчас топчем бренную землю, я не знаю», – признаётся Мильчин. Так что самая главная угроза для профессии – даже не падение интереса к чтению, а экономический кризис, во время которого в СМИ первой под нож идёт книжная рубрика.
По поводу же падающего интереса к чтению Мильчин высказывается неожиданно: в этом виноваты сами критики, хоть они того и не хотят. «Вот ты пишешь рецензию, и люди её даже читают. Но они же не идут после этого покупать книгу в магазине. Они даже не скачивают её в интернете. Они идут в курилку, затягиваются и говорят: "Дааа, ну, Сорокин – это голова, я бы палец в рот ему не положил”. И бодро пересказывают то, что они прочитали у тебя и у коллег».
Рецензии, говорит Мильчин, «к сожалению, в основном выполняют функцию социализации для людей». Хотя почему «к сожалению»? Ведь уже одно это доказывает, что критик нужен, и показывает, в какой именно роли он востребован. Мильчину, однако, хотелось бы большего: критик работает ради редких встреч человека с той книгой, которая способна изменить его жизнь. Ради того, чтобы, прочитав рекомендованную книгу, кто-нибудь сказал: «Это ж чумавейшая чума!» (такой отклик на свою рекомендацию однажды получил Мильчин). Тогда ощущение собственной ничтожности на время притупляется.
2. Галина Юзефович: «Я выживший» [11]
Действующая модель литературного критика, по версии Галины Юзефович, – это «Галина Юзефович». В кавычках, потому что это уже не просто имя, а бренд. «Критик» равно «персона» плюс «площадка». И сегодня любой начинающий критик должен заняться формированием индивидуального бренда, чтобы потом было из чего извлекать прибыль. Он должен инвестировать в своё имя, чтобы постепенно исчезла потребность в площадке… Остаётся только догадываться, сколько сенсационных открытий может сделать для себя толстожурнальный критик, посетивший мастер-класс Юзефович.
Свой рассказ о критике Юзефович начинает с запева: «Нас было много на челне». В начале нулевых годов, устроившись работать в журнал «Итоги», она стала «институционализированным литературным критиком», «критиком со справкой»: «У меня появилась постоянная площадка, зарплата, конкурентная среда, профессиональная жизнь». Критиков было много, на свои зарплаты они могли жить и о книжных новинках писали чуть ли не день в день. Это было хорошо, но недолго. К 2008 году из-за кризиса российского медиарынка и появления блогов профессия литературного критика почти исчезла.
Конечно, литературная критика есть в толстых журналах как ответвление филологии, признаёт Юзефович. Но толстожурнальные статьи адресованы людям, уже прочитавшим книгу и желающим её осмыслить, обсудить с умным собеседником. Для полноценного знакомства читателя с литературой этого недостаточно. Должна также существовать «система быстрого оповещения» – book reviewing: «ежедневное, рутинное, бытовое книгообозревательство».
«Книжная критика как book reviewing умерла», – ошарашивает уже не только толстожурнальных авторов Юзефович. «Мир, в котором я родилась как профессионал, затопили воды. И я отношусь к числу тех немногих людей, которые выплыли. <… > Я мастодонт, и меня нужно охранять», – добавляет она. Посудите сами: площадок всё меньше, зарплаты символические, конкурировать не с кем. И книгообозревательскую рубрику нужно в буквальном смысле слова «впаривать» изданиям.
Рассказывая о своём персональном опыте жизни после смерти, Юзефович жонглирует терминами «бренд», «инвестиции», «капитализация» – ещё чуть-чуть, и усомнишься, в ту ли дверь вошёл. Предвосхищая когнитивный диссонанс, она объясняет: «Наверное, я должна была рассказывать про прекрасное, про возвышенное. А я говорю про деньги. Потому что мне кажется, что критика – это бесконечно важная деятельность, которой нельзя заниматься, не видя перспектив. Если пытаться писать о книгах и рассчитывать получить за свои тексты гонорар, то вас хватит на полгода. А мне бы хотелось, чтобы нас становилось больше. <…> Потому что очень плохо работать в мёртвой индустрии».
Так что критик сейчас вынужден быть кем-то ещё, извлекая из одного вида деятельности финансовую прибыль, из другого – репутационную. Балансируя, он сможет выжить. А выжив, сможет удовлетворить свою потребность в разговоре о литературе.
От денег до возвышенного, как выясняется, один шаг. Для Юзефович критика – это «способ рассказать о вещах, которые нравятся», «попытка влюбить во что-то читателя», смысл критики далеко не в самопрезентации, «а в честном просвещении». Кстати, именно поэтому Юзефович пишет в своих обзорах о том, что полюбилось или заинтересовало, и лишь за очень редким исключением – о том, что вызывает неприязнь. По её мнению, отрицательная рецензия – это «нецелевое использование» дефицитного медийного пространства.
Конечно, делится Юзефович и сугубо практическими советами: как критику ориентироваться в литературном потоке, составлять собственную «ментальную карту», осуществлять первичный отбор – выбирать из тысячи книг ту самую, достойную рецензии. Для этого нужно уметь расшифровывать выходные данные, знать подноготную книжного бизнеса и литературных премий, владеть несколькими регистрами чтения.
«Технология выбора – главный профессиональный навык критика», – говорит Юзефович. Помимо выбора, вторая важнейшая составляющая критики – оценка. Литературный критик способен «отличать честную литературу, которая просится изнутри, от литературы придуманной, проектной, химической». Ему в этом помогает профессиональная литературная интуиция. Суперспособность, которую тоже можно натренировать, наработать – годами бесконечного чтения.
Вот только востребованы ли все эти суперспособности читателем? Юзефович уверена, что да: не просто востребованы – они остро необходимы. Возможно, критик для читателя – это «не бесспорный эксперт» и «не властитель дум». Но это «камертон, помогающий отстроить свои предпочтения», «навигационный прибор, с которым можно протоптать уже собственные тропки».
Единственное уточнение – чтобы завоевать читателя, надо сначала понять, с кем ты разговариваешь: «Нельзя писать рецензии в никуда». И Юзефович раскрывает еще один профессиональный секрет – чтобы понять аудиторию, ее социальный запрос, изучайте бестселлеры.
3. Анна Наринская: «Я не зяблик» [12]
Любой критик – это не застывшая в янтаре фигура: он меняется. Ошибки неизбежны. Пересмотр выводов, оценок и в целом той системы координат, в которой он работает, – нормальный процесс. Таков урок Анны Наринской.
Она рассказывает историю про Льва Толстого. Его упрекали в непоследовательности, а он на это отвечал: «Я не зяблик». «Он не считал себя обязанным всегда повторять одну и ту же песню». И если такое происходит «с так называемыми настоящими писателями», что уж говорить об «авторе, который пишет тексты часто и по поводу»: «газета вышла, ссылка провалилась вглубь интернета» – «лёгкая смена курса входит в профессию», а вместе с ней и ощущение неудовлетворённости. Наринская поясняет: «Твои мысли, еще недавно казавшиеся такими острыми, теперь требуют корректировки – потому что мир вокруг скользким образом видоизменился».
Манифестом перемен и корректировок и стал сборник «Не зяблик»: «Очень часто хочется, нет, не то чтобы объясниться, а что ли соразмериться с самим собой. Понять, чем твоё "тогда” отличается от твоего "сейчас”. <…> И предъявить это понимание другим».
Парадокс же в том, что по одному «Не зяблику» перемены не заметны. «Изменения если и произошли, то на наноуровне», – отзывается Сергей Чупринин. Почти об этом же и Юрий Сапрыкин: «Ещё одна привилегия (она же опасность) профессии критика – возможность не держаться до последнего за собственные пристрастия и концепции. <…> Механически проверять каждый текст на времяустойчивость может оказаться скучновато, но в нашей воле бросить эту затею (даже если она была заявлена в предисловии как главный принцип книги) и заняться чем-то другим» [13].
Действительно: проводя ревизию своих заметок, в дополнениях к ним Наринская не раз пишет: «Ни слова бы здесь не поменяла». А самый заметный для стороннего наблюдателя пересмотр случился разве что по поводу романа «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. И то – это ретроспективный пересмотр прогноза читательских реакций.
Изменения станут заметнее, если прислушаться к тем разговорам, которые ведутся вокруг «Не зяблика». Самый показательный диалог состоялся весной 2016 года между Анной Наринской и Антоном Долиным: «О чём мы говорим, когда говорим о культуре?»
Наринская на этой встрече особо упомянула Григория Дашевского, совместно с которым она раньше делала в «Коммерсанте» книжный разворот: «Все его мерки были этические. Он говорил: "Эта книга подлая. Эта книга благородная”. Он осмеливался судить искусство этической меркой». И поначалу он получал в ответ отторжение – напоминает Наринская: «И это было симптоматично».
Но жизнь не стоит на месте: «Теперь понимание того, что есть чёрное и белое, а не всё серое, что в искусстве нельзя проводить подлые вещи, становится всё более очевидным. Вижу, что об этом перестало стыдно говорить. Реальность наступает широким фронтом. Отличие хорошего от плохого стало жизненно важной вещью». Это, по словам Наринской, вызывает оптимизм.
Оптимизм, правда, сквозь слёзы. Ведь поводом к мировоззренческим сдвигам становятся в основном трагические события в стране и мире, которые уносят жизни и ломают судьбы, после которых иронизировать всё большему числу людей всё сложнее: молниеносное распространение информации приносит беду буквально в твой дом, стоит включить телевизор или войти в интернет.
«Мне кажется, что сейчас у нас на глазах происходит крушение эпохи постмодерна», – говорит Наринская [14]. Постмодернизм – это «игра в прятки со смертью». Но когда «огромная смерть стоит рядом с нами», «когда она подходит так близко, и её таинственность и ужас не уменьшаются» – вот тогда ты видишь, что «её невозможно взять в кавычки» и «поджимаешь лапки».
Ключевой момент «Не зяблика»: «Гриша (Дашевский –
А.Б.) знал правду. Он знал правду – что правда есть. Правда факта, правда этическая, правда искусства, правда чувства. Правда, не поддающаяся трактовкам. Что цель не оправдывает средства, что человеческая жизнь драгоценна, что любование злом – вещь вредная. Все эти простые вещи, которые мы боимся сказать, чтоб не показаться недостаточно изощрёнными и не понимающими тонкости. От которых мы уже практически отвыкли». С позиции себя, осознавшей такие «простые вещи», Наринская как раз и хотела провести ревизию написанного.
Настолько прямо об этом она раньше не говорила. Хотя намёки на такие размышления можно найти в прошлых выступлениях, посвящённых, например, влиянию политики на культурную журналистику в стране. Наринская рассказывала о начавшемся расколе: «Общественная ситуация настолько политически заряжена, что разговор об искусстве разойдётся в две стороны». Одна сторона – «публицистика, которая будет говорить на основе культурного материала о том, что нам чувствовать в этой ситуации» (Наринская, судя по всему, стремится к этому в своих текстах). Другая сторона – погружённая в саму себя искусствоведческая критика, которая не станет реагировать «на каждый квак» [15].
Но это были скорее рассуждения вскользь – похоже, не до конца на тот момент осмысленные. И с куда большим азартом Наринская тогда рассказывала всё же о другом – например, о том, «как трудно быть гадом». О том, что «критика искусства – самая неблагодарная вещь во всей журналистской работе»: либо никто не заметит твоих высказываний, либо заметят и попытаются бросить в тебя бутылкой (как в Наринскую, по её словам, бросал Прилепин). О том, что в условиях жёстких дедлайнов книги приходится читать «быстро, высокомерно, не вдумываясь» (почти цитата из «Облачного атласа»). О том, что можно написать уважительную отрицательную рецензию, а можно – уничижительную, но во втором случае критик сначала должен поднабрать репутационного веса.
Она учила, когда можно переходить черту добропорядочности – тогда, когда ты имеешь дело с вредными книжками. Какие книжки вредны? Те, «которые размывают и принижают само понятие искусства». «Есть книжки, которые размывают важные для меня идеи о том, как надо говорить с людьми, относиться к слову», – объясняла Наринская.
И ещё год назад оставалось не до конца прояснённым, что именно она подразумевала: эстетическую или этическую мерку, разговор о стиле или о тех «простых вещах», упоминать которые как будто не комильфо. Наринская приводила конкретные примеры автора и книги, не соответствующих её представлениям о сути искусства. По этим примерам можно было предположить, что ключевым для неё был всё-таки вопрос стиля: Наринская обвиняла автора и книгу в «провинциальности».
Идеал литературно-критической и жизненной позиции, которую для Наринской воплотил в себе Дашевский, она характеризует словом «трезвость» («чистый взгляд на предмет обсуждения»). Именно это слово Наринская повторяет чаще всего, когда что-либо хвалит или описывает важнейшее качество критика: «Главное – не впадать в раж». В раж, по признанию Наринской, она впадает легко, если это «раж негодования». Впрочем, «раж умиления», по её словам, еще хуже.
Завоевать благосклонность Наринской не просто: «Каждая книжка, каждый фильм, который ты смотришь, должны сначала вызывать у тебя сопротивление. И если это сопротивление побеждено, тогда – да». «Я к каждой книге подхожу с негативным ожиданием и радуюсь, когда книга побеждает меня». Наринская как критик нацелена на борьбу, а не понимание.
Хотя и здесь происходят корректировки. Совсем недавно она рассказала: «Статья в неделю, эта полоса, которую я делаю, – это мой выбор. И она очень сильно меняется, так как я сама меняюсь. Я так много всех ругала… Я не считаю, что это неправильно, просто от подобного устаёшь. <…> В последние месяцы я всё-таки выбираю книги, которые считаю ценным для людей прочесть».
Но прочтут ли люди и осознают ли ценность высказанных в книге идей? Сама Наринская мало в это верит. Из «Не зяблика»: «Гриша, который никогда не позволял себе самообмана, обманывался, как мне кажется, в одном. Он всегда, всегда считал, что можно
объяснить. И что всякий – при нужном стечении обстоятельств – способен
понять. И какой же это прекрасный самообман!» Из недавнего интервью – продолжение этой мысли: «Я пессимистичней Гриши. Я признаю полное поражение интеллектуалов в нашей стране». И тут мы вернулись к тому, с чего начали, – к звуконепроницаемости стен.
____________________
Примечания:
1 Например: «Тот, кто сочиняет только аннотации, – не критик по определению. Того, кто способен только на отзывы о книгах, не назову критиком. <…> Что же касается выступлений в обозревательском или рецензионном жанре Майи Кучерской или Григория Дашевского, то это для них всё-таки, на мой взгляд, "рабочий” момент: первая прежде всего прозаик, а второй прежде всего поэт и переводчик» (Наталья Иванова. Назову себя критиком // OpenSpace, 07.04.2011).
Но справедливости ради уточним, что в толстых журналах не все столь категоричны. Так, Ирина Роднянская не отделяет критиков от литературных обозревателей и рецензентов. Она говорит: «Я всё это считаю критикой, и желаю тем, кто пока ограничивается узким жанровым диапазоном, – в основном это молодые люди, – выйти за его пределы» (Кутенков Б. «Критика перестала быть пространством больших идей»: беседа с Ириной Роднянской //Лиterraтура, 2014, № 13.
2 Например: «В рабочем смысле <…> я называюсь просто "сотрудник издательского дома "Коммерсантъ”, а в упоминаниях внешних, в прессе, по умолчанию все, кто пишет о книжке, называются "критики”. <…> Разговор может идти не о разделении на какие-то роли – а в какие-то моменты может всегда возникнуть разговор, является ли кто-то "настоящим” или "не настоящим”, и тогда, конечно, может быть сказано, что я "не настоящий” критик. Если про меня говорить, то я бы так сказал. <…> "Настоящим” критиком здесь принято называть человека, который хочет, пытается управлять литературным процессом. <…> Что касается меня, я не занимаюсь процессом, не вижу и не понимаю, в чём его интерес. <…> Для меня в центре всё-таки стоит читатель. <…> А заниматься классификацией мнимостей – это занятие именно для тех, для кого первичной реальностью является этот самый процесс» (Григорий Дашевский – из его беседы с Борисом Дубиным и Юрием Лидерманом, сокращённая версия которой была опубликована на сайте Colta 25.02.2014).
3 Чупринин С. Дефектура // Знамя, 2014, № 7.
4 Также «об исчезновении – схлопывании – измельчении и т.д. – полемики» писала Наталья Иванова (Назову себя критиком // OpenSpace, 07.04.2011).
5 Наринская А. Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях. – М.: Изд-во АСТ: Corpus, 2016. Читайте в настоящем номере «Лиterraтуры» также рецензию Ольги Бугославской о сборнике. – Прим. ред.
6 Например, Философия: Энциклопедический словарь / Под ред. А.А. Ивина. – М.: Гардарики, 2004.
7 Чупринин С. Попутное чтение // Знамя, 2016, № 4.
8 Цит. по: Мильчин К. Как стать литературным критиком (видеозапись выступления от 29.02.2012, Музей советских игровых автоматов); Макеенко Е. «Невозможно говорить ни про прошлое, ни про настоящее – везде болит!»: интервью с К. Мильчиным // Siburbia, 18.11.2013; Мильчин К. Российская литературная критика (видеозапись лекции от 19.12.2013, Московский городской библиотечный центр); Литературная критика и общественное мнение – кто на кого влияет (видеозапись дискуссии от 27.11.2014, Сахаровский центр); Анциперова М. «В России литература – это и парламент, и суд»: интервью с К. Мильчиным // Theory and practice, 18.11.2015.
9 В первый, но далеко не последний раз такое признание Мильчина я услышала в 2009 году, в РГГУ, во время круглого стола «Литературная критика в России и Германии после 1989 года: новые правила полемики».
10 Хотя, судя по приватным рассказам и тех, и других, сейчас это отчасти заблуждение: «не критики», как и критики, вынуждены подрабатывать.
11 Цит. по: «Издатели – люди не богатые, и к этому надо относиться с пониманием»: интервью Г. Юзефович порталу knigoclub.ru (27.11.2012); О чём говорят бестселлеры: репортаж с мастер-класса Г. Юзефович, прошедшего в феврале 2016 года в Ельцин Центре; Как отличить хорошую литературу? (ауодиозапись лекции от 12.03.2016, Университетские субботы в РГГУ); Действующая модель литературной критики (аудиозапись мастер-класса от 04.04.2016, проект «Люди Гутенберга», Музей Серебряного века). Интервью с Галиной Юзефович читайте в одном из ближайших номеров «Лиterraтуры». – Прим. ред.
12 Цит. по: Наринская А. Литературный критик: трудно быть гадом. Расшифровка мастер-класса в Школе гражданской журналистики// Colta, 06.07.2015; Наринская А. Не зяблик. – М.: Изд-во АСТ: Corpus, 2016; Адамов Д. «Разговор нужен, чтобы говорить об истине»: интервью с А. Наринской // m24, 16.03.2016; Филиппова Т. Анна Наринская – о культуре как социальном маркере (репортаж с презентации, прошедшей 24.03.2016 в Ельцин Центре); Долин А., Наринская А. О чём мы говорим, когда говорим о культуре? (аудиозапись встречи от 28.03.2016, «Республика» на Цветном бульваре).
13 Сапрыкин Ю. Непрерывность звучания // Colta, 09.03.2016.
14 С ней соглашается Антон Долин. Он вспоминает Каннский кинофестиваль 1999 года, ознаменовавший, по его словам, перемену парадигмы в европейском кинематографе. Многое предвосхищая, тот фестиваль показал: «Этическое важнее, чем эстетическое. Разговор о добре и зле важнее, чем разговор о стилях в искусстве». Также Долин вспоминает реакцию на 11 сентября 2001 года: террористический акт перестал восприниматься как произведение искусства.
15 Любопытно, что в фиксации такого раскола «неожиданное единомыслие c Наринской» обнаруживают и толстожурнальные критики – например, Валерия Пустовая. См.: Пустовая В. Избранные записи из социальных сетей. Часть I // Лиterraтура, 2015, № 59скачать dle 12.1
