ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. ВРЕМЯ КАК ТАКОВОЕ

Ольга Балла-Гертман. ВРЕМЯ КАК ТАКОВОЕ


(О книге: Йозеф Рот. Вена (репортажи 1919-1920 гг) / Перевод с немецкого М.А. Рудницкого. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. – 112 с.: ил. – (Серия minima; 19).


В то время, которое мы вместе с этой книгой держим в руках, автору её только предстояло стать одним из самых значительных прозаиков своего столетия. Лишь несколько лет спустя, в 1923-м, он издаст свою первую крупную прозу – «Паутину», которую читатели тогда не особенно и заметят. А пока, в 1920-х, Йозеф Рот (1894-1939), ещё совсем молодой – знаменитый газетчик. Он успел побывать на фронте, поработать в газетах Франкфурта и Берлина. Теперь он – постоянный автор венской газеты «Die Neue Tag», одной из самых заметных в тогдашней австрийской столице, вот-вот станет в ней редактором. И сейчас – как раз тот самый год – 1919-1920-й, – когда Рот в качестве журналиста стремительно набирает популярность. И даже славу.

Его имя вместе с анонсами жгучих новостей уже выкрикивают  разносчики газет на венских улицах.

Рот – выходец из галицийского городка Броды в дальнем восточном углу только что рухнувшей империи. Гораздо ближе, чем до культурных центров Вены и Лемберга, оттуда – до границы (и собственных глухих задворок) другой империи, Российской… которая, кстати, тоже буквально только что сгинула. Человек почти ниоткуда, со стыка двух периферий, теперь он завоёвывает столицу. Но «двуединой монархии» – и всего связанного с нею порядка жизни – больше нет. Перед ним – столица нового государства, ещё не привыкшего к своему свежеобретённому имени: Немецкая Австрия. Вскоре изменится и оно.

Содержательные лекции по настоящему и предполагаемому будущему этой страны Роту читают в сумасшедшем доме, из которого он ведёт свой первый из вошедших в эту книгу репортаж: «Немецкая Австрия, – витийствует один из пациентов «Юдоли помрачённых душ», – это государство без императора, но отнюдь не республика. Федеральный президент, федеральный канцлер или как бы там ещё ни называл себя глава государства, неминуемо впадёт в радикальный большевизм, только бы заполучить императорскую корону. Под эгидой которой народы и страны бывшей  Австро-Венгрии немедленно подпишут мир и образуют Дунайскую Федерацию, лишь бы им позволили ещё раз принять участие в торжествах по случаю юбилея императорского дома.»

Город и знаком молодому автору, и незнаком ему одновременно. Рот живал в Вене ещё до войны, учился в университете, участвовал в сионистском конгрессе 1913 года (они с Кафкой могли видеть друг друга!), жил и в шестнадцатом году, ожидая призыва в армию, новобранцем стоял в оцеплении на похоронах Франца Иосифа. Это было совсем недавно, в ноябре 1916-го. Империя ещё всерьёз намеревалась продолжаться…

Однако теперь для него ново едва ли не всё, что он видит.

В состоянии становления на переломе десятых-двадцатых годов не только молодой амбициозный провинциал, но и тот город, и та страна, о которых он пишет. Стране, похоже, приходится ощутимо труднее.

Рот пишет постоянно. Газетные очерки наращивают ему почву для будущей прозы, воспитывают умения для неё. 

Когда, почти век спустя, в 2006-м, издадут полное собрание его сочинений в шести томах (Werkausgabe im Schuber. 6 Bde / Hrsg. von Fritz Hackert und Klaus Westermann. Köln: Kiepenheuer & Witsch, 2006), художественная и журналистская проза поделят между собою это издание точно поровну. И обнаружат между собой множество связей, – станет понятно, что, в сущности, это один поток текстов.

Но всё это ещё далеко впереди. И полтора десятка лет журналистской славы, и редкостная, счастливая продуктивность – художественные произведения выходят одно за другим, иногда по нескольку в год: 1923 – «Паутина», 1924 – «Отель Савой», «Восстание», 1925 – «Апрель. История любви», «Слепое зеркало» (в этом же году, кстати, появятся первые переводы Рота на русский язык), 1927 – «Дороги еврейских скитаний», «Побег без конца», 1928 – «Молния и её отец», 1929 – «Направо и налево», «Тихий пророк», 1930 – «Иов», 1932 – «Марш Радецкого», 1934 – «Антихрист», «Тарабас», «Бюст императора», 1936 – «Исповедь убийцы», 1937 – «Неправильный вес», «Сказка 1002-й ночи», 1938 – «Гробница Императора», 1939 – «Легенда о святом пропойце». И это только то, что вышло при его (короткой!) жизни.
В том же двадцатом он оставит Вену ради Берлина – и все мы знаем, что там вскоре произойдёт. Всего через два года – несчастливый брак, психическая болезнь жены, которую уже после смерти Рота, в 1940-м, как душевнобольную, убьют нацисты. В 1933-м, с их приходом к власти, Рот немедленно уедет во Францию – и сразу же, уже тогда, оценит перспективы происходящего: «Приближается война, – напишет он Стефану Цвейгу. – Не обольщайте себя. Ад пришел к власти». Он умрёт от разрыва сердца, узнав о самоубийстве друга, всего четырёх месяцев не дожив до своего сорокапятилетия – и до начала новой катастрофы.

Понятно, что в двадцать пять-двадцать шесть лет человеку – даже если он, как фронтовик Рот, уже повидал много страшного – такое вряд ли приходит в голову.

Империя же рухнула буквально только что – и даже не успела этого как следует осознать. Первый репортаж из вошедших в сборничек написан в апреле 1919-го, – с момента окончания Первой мировой миновало как раз полгода. Упорно кажется неслучайным, даже символическим, что этот первый текст – репортаж из венского сумасшедшего дома.

«Что коммунизм, что монархия, – рассуждает его пациент, – и то, и другое австро-германские фикции. <…> Извольте передать сумасшедшему дому, именующему себя «Миром», – или как там называется газетёнка, куда вы пишете, – что я, доктор Теодозиус Прямиком, ни в малейшей мере не склонен туда возвращаться. Я-то ведь не сумасшедший!»

Хотя автор, казалось бы, писал не более чем физиологический очерк, чистую фактографию. Что видел и слышал – то и записывал.

В это время вся Вена немного сумасшедший дом. Вся Австрия. В некотором смысле, пожалуй, и вся Европа. По крайней мере – та, что воевала.
«Следующим на очереди у меня визит к весьма почтенному господину и окладистой седой бородой и раскрашенной короной на голове – этот именует себя «последним императором». Судя по всему, он тоже прилежно читает газеты, ибо то и дело вскрикивает: "Меня-то никто не свергнет!”»

Всё изменится уже совсем скоро. В апреле двадцатого – последний очерк книги датирован 25-м апреля – Рот уедет из стремительно провинциализирующейся австрийской столицы в Берлин, город будущего, становившийся тогда, как пишет автор послесловия к книге, он же – её переводчик М. Рудницкий, «ведущим центром всего немецкоязычного культурного пространства». Газета «Der Neue Tag» перестанет существовать.
А пока мы действительно – это почти не фигуральное выражение – держим в руках вместе с этой небольшой книжечкой кусок живого венского времени – трудного, неудобного, непонятного для себя самого. Времени, когда прежние модели жизни не работают.

Но люди ещё честно пытаются по ним жить. А те выскальзывают из рук.
«Нет, работой сегодня ничего не заработаешь! То ли дело зайти в кафе, сесть за столик и просто ждать. Заработок подойдёт сам, учтиво спросит – «Вы позволите?» – и присядет рядом. В воздухе запорхают акции, болтая прямо у тебя под носом ножонками процентов. Руку протяни – и они твои. Просто посиди в кафе часок-другой – и у тебя будет всё, что душе угодно: сахар, свечи, сигареты, солидная кожаная мебель и даже завтрашние барыши. В конторе ты в плену цифр. От этой ненавистной, колкой цифири просто некуда деться. Нет, настоящая прибыль достигается не трудом, а когда сидишь без дела.»

Ещё идут – много месяцев тянутся – переговоры об условиях подписания мирного соглашения между участниками Первой мировой, которому предстоит войти в историю под именем Версальского договора. Война была вчера, она почти ещё идёт, она – часть телесной, повседневной памяти. В мае девятнадцатого она ещё предмет нервически-актуальных шуток. Это ещё задевает – а потому ещё смешно.

Увидев на венских прилавках кукурузный хлеб, Рот всласть ёрничает: «…ко мне, вместе с забытым вкусом ароматного мочала, снова, во всей его патетической полноте, вернулось окрыляющее чувство героического выживания – напоминанием о временах, когда кукурузный хлеб, столь же неудобоваримый, как сводки с фронтов, и столь же нутрораздирающий, как приговор «годен к строевой службе» после освидетельствования, был тем не менее на вес золота… Что ж, каждому хлебу своё время. Этот пришёл как нельзя кстати: покуда Париж диктует нам условия окончания войны, столичное Управление продовольственного снабжения не без оснований напоминает нам, что май в последние годы неизменно означал для властей «наступление», а «маис» – важнейшую статью продуктового довольствия, посредством коего власти на сей раз предпринимают решительное наступление против венских жителей».

В первом прочтении эти короткие летучие тексты, эти моментальные снимки – о давно исчезнувшей сиюминутности: о том, что обычно – если вообще – ловят фотографии.

Каковы были ценники в венских витринах, что за цифры на них стояли, что за впечатление производили? Что было видно в распахнутые венские окна жарким днём позднего апреля? Какие цветы продавали весенними днями на улицах? (А вот пожалуйста: «На уличных перекрёстках, словно по волшебству, за одну ночь взошли продавщицы-цветочницы, каждая несёт в корзинке свой маленький садик примул, фиалок, анемонов, подснежников…») Как выглядели венские трамваи 1919-1920 годов? (Ну, например: на трамвае последнего перед ночным перерывом маршрута вешалась табличка в виде синего полумесяца, – это из числа деталей, сметаемых потоком Большой Истории практически бесследно.) Что за человеческие типы представляли собой их кондукторши? Что у них лежало в сумочках? С какими интонациями они говорили? А что за публика набивалась в бар на Шулерштрассе? Что обсуждали между собой русские военнопленные – у которых, на взгляд австрийца, «одинаковые лица»? Из чего состояло меню для пациентов сумасшедшего дома 11 апреля 1919 года? На какие они делились разряды и как это сказывалось на содержимом их тарелок?

Наверно, то было одно из нечасто случающихся в истории времён, когда повседневность утратила такие неотъемлемые, казалось бы, свои характеристики, как (утешающая) косность и (спасительное) однообразие. Она стала предметом непрерывного трудного преодоления, изумления, осмеяния, покорения, приручения, космизации хаотического – чем угодно, только не поводом для скуки и источником автоматизмов. В ней было слишком много нового.

Это – как раз то краткое время, когда было важно (потому так тщательно и описывалось) абсолютно всё.

Перед Ротом был город как свежая рана, затягивающаяся на глазах – но ещё больно. Город свежей свободы от прежнего себя, в попытках другой, почти совсем не представимой жизни. Город в поисках будущего, ещё совсем переполненный утратившим значение (ненужным, драгоценным) прошлым. Жгущие и режущие осколки мира, который вот только что ещё был уверен в своей незыблемости.

И вот – второе, более основательное прочтение. Скорее всего, о нём – во время работы над этими очерками – не задумывается и сам Рот, захваченный описанием своей сиюминутности. Он пока удивляется и радуется ей («Я видел детишек, пускающих мыльные пузыри. И не в году одна тысяча девятьсот тринадцатом, а вчера.» Жизнь возвращается! Нормальная жизнь! – «самые настоящие мыльные пузыри. Из бутылочки с мыльной пеной, через соломинку…»). Смеётся и грустит над ней, играет с ней, жалеет её.
Нет, на самом-то деле он прекрасно отдавал себе отчёт в символическом потенциале наблюдаемого. Не о нём писал вообще-то, но всё время его чувствовал.

Увидев в феврале 1920-го, что циферблат башенных часов собора Святого Стефана закрыт газетной бумагой, Рот восклицает: «И вправду – к чему нам время, когда вместо циферблата газета? И её, кстати, даже не обязательно каждый день менять.
Достаточно снова и снова любоваться на славную передовицу, известившую нас о том, что час пробил.»

(Сразу вспоминаются реакции в нашем отечестве в середине десятых годов XXI века на вид кремлёвских башен, ввиду реконструкции забранных в глухие футляры. Есть такие времена, когда что ни произойди – всё приобретает символический потенциал. Когда нет несимволичного.)
Настоящие герои этих очерков – недавняя катастрофа и время. То, что здесь описывается, – совершенно особое историческое, если угодно – экзистенциальное состояние: ближнее прикатастрофье. Мир на разломе: разлом – ещё происходящий, но уже необратимый.

Антропология ли это ближнего прикатастрофья? Во всяком случае, это – её внимательная, чуткая  и точная антропография. Её физиология, феноменология, психология, гастрономия.

В такой ситуации – и такими глазами – как посмотришь, так что ни слово, то символ. Фиксировал быстротекущее – а оказалось, оставил формулы целого исторического состояния. Которые, как всякие формулы, – будьте уверены, пригодятся и за его пределами.

Вот опять о тех самых часах на соборе Святого Стефан, которые потом закрыли газетой, чтобы починить, – их циферблаты показывали разное время: «если стрелки справа показывают половину десятого, то циферки слева – только без четверти девять». «Будучи венским символом, они чувствуют внутреннюю необходимость стать венским симптомом. И показывают нам не время наступившего часа, а время вообще, время как таковое. Они являют собой воплощение разлада, демонстрируя уведомление и его ошибочность, указ и его неисполнимость, весть и её опровержение. Они как бы говорят нам: «У нас в Вене не стоит ничего принимать слишком всерьёз. Вот увидите – всё ещё обернётся совсем иначе…»скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 386
Опубликовано 03 май 2016

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ