(О книге: Марина Гарбер. Каждый в своём раю. Стихотворения. – М.: Водолей, 2015)
«Рецензировать их, – писал уже довольно много лет назад о стихах Марины Гарбер историк и литературовед Василий Молодяков, – вообще невозможно – как невозможно «рецензировать» закат или пение соловья»
[1]. Что бы ни понимал очарованный рецензент под рецензированием, внятной рефлексии эти стихи поддаются прекрасно
[2], более того, предполагают и даже требуют её – поскольку сами, сплошь, насквозь – тонко и чутко выстроенная, внимательная, пристальная рефлексия. О том, как устроен мир и пути человека в нём.
Если бы это не звучало так тяжеловесно (а впрочем – пусть звучит!), поэзию Гарбер можно было бы назвать антропологической, – выполняющей работу философского порядка. Она прямо говорит о – чувственно пережитых – основах человеческого, которых не заслоняют от взгляда никакие исторические и культурные, неминуемо преходящие, обстоятельства. И основы эти трудны.
К ним читательское внимание обращает уже стихотворение, открывающее книгу, – ключ ко всему остальному. Оно – о человеке, изъятом из обстоятельств, из биографических координат, оставленном наедине с собственной сущностью – проходящем испытание этой сущностью:
Человек без прошлого лежит на спине,
Веки опущены, взгляд – вовне:
Позывное мигание в потолок.
Сверху-снизу – небесный. Морской ли бог? –
Как пятно на карте, нераспознаваем.
Человек – это остров – необитаем.
В какой-то мере, пожалуй, такому взгляду способствует транскультурность и многоязычность автора. Родившаяся в Киеве, Гарбер уже более четверти века – ещё с позднесоветских времён – живёт вне пределов отечества: в Соединённых Штатах, в Италии, теперь в Люксембурге, – этот последний, по собственным её словам, вообще – «страна, на улицах которой можно услышать десять языков одновременно»
[3]. Закончила факультет иностранных языков и литературы Денверского университета в Колорадо (США). Преподаёт английский, итальянский и русский. При этом не только читает очень многое из того, что сегодня пишется по-русски, не только сама пишет стихи и эссе (эта книга – уже четвёртый поэтический сборник Гарбер, при этом – первый, изданный в нашей стране, и вошли сюда стихи, написанные за последние пять лет). Она ещё и работает – в зарубежной и российской периодике – как русский литературный критик.
Мне кажется, всё это существенно для понимания того, что и как ею написано. Чисто пространственная дистанция между поэтом и территорией, на которой происходят основные события русской культуры и языка, способствует и интересу к этим событиям, и ясности их видения. Избавляет от суеты – и наводит зрение на резкость. Видишь сразу крупное, существенное.
И не потому ли, отчасти, у Гарбер такой чистый и тщательно взвешенный русский язык?
Транскультурность поэта входит не в противоречие, но в интенсивное взаимодействие с тем, что стихи её на редкость насыщены – опять же хорошо отрефлектированной – русской культурной и поэтической памятью. Они полны цитатами и реминисценциями разной степени явности и узнаваемости – и словесными, и ритмическими, – отсылками не только к сказанному, но к уже не раз и процитированному. Из-под тонкой индивидуальной ткани её собственного письма то и дело проступают – нет, не чужие слова, но фигуры поэтической мысли, аккумулировавшие в себе очень много значений и сами по себе направляющие читательское внимание в известные русла. Приходится удерживать много (динамических) равновесий одновременно. (Из самого явного, например: «Лицом к стене стены не увидать» – чуть переиначенное, зацитированное едва ли не до потери авторства, вошедшее, так сказать, в состав поэтических очевидностей – из Есенина, «Мы живём, над собою не чуя большого неба…» – понятно, из кого; «Нет, это не блаженные слова – / Нева и Лена, Кальмиус и Днепр», «и не живём и, всё-таки, живём», – из того же, явно родственного и важного автору, поэта; а вот – наугад – явно из другого, тоже заворожившего своей речью поздний XX век: «Повторю чужое – в два слова: «Прости меня». А вот и прямая цитата, даже в кавычках, читатель – собрат по среде не может не узнать – и, разумеется, узнаёт: «Проходить бесследно – «Лермонтовым по Кавказу»», «Ни остаётся ни щелки, сплошные щепки, как у М.Ц.: «Сивилла: // Выжжена, сивилла: ствол. / Все птицы вымерли, но Бог вошёл»». Здесь идёт интенсивный разговор со своими, с носителями тех же культурных кодов.)
И это – совсем не то, что нелюбители постмодернизма называют, осуждая, постмодернистской игрой. Если понимать под «игрой» условность и легковесность, то такого тут точно нет, – лёгкость есть, а легковесности нет, всё серьёзно и прямо. Таким образом поэт вступает в диалог со всей, в пределе, русской поэтической традицией, на каждом шагу отдавая себе отчёт в том, что двигаться приходится в чрезвычайно плотной среде, в густом, многими надышанном воздухе.
Вообще, слово «равновесие» представляется мне одним из ключевых применительно к поэзии Гарбер – к разным сторонам её культурной работы и к самой её сущности.
Среди поэтов есть те, кто взрывает основы – и те, кто устанавливает с ними связь. Те, кто выбивает слова и вещи из равновесий – и те, кто возвращает их туда. (Всё это – усилия равно необходимые.) Гарбер – из тех, кто равновесия и связи устанавливает. Из тех, кто терпеливо культивирует гармонию и космизирует хаос. Вполне возможно, что предпочтение ею классичных, регулярных, традиционных до узнаваемости, едва ли не до вторичности стихотворных форм (иной раз буквально думаешь, что автор ходит уже пройденными поэтическими тропами, нарочно попадая след в след) – напрямую связано с этим стремлением.
У неё вообще что ни строчка, то формула; явное тяготение к тому, чтобы давать вещам определения, – проявлять их друг через друга: «Человек – это пустая пядь», «Моя родина – это изогнутая река», «Говорят, зима – это лекарь, врачует зренье»… У неё практически нет случайных слов, межсмысловых пустот: все слова плотно пригнаны друг к другу. Каждую строчку с начала до конца сопровождает неспадающее напряжение. Это – поэзия усилия.
И при всём этом Гарбер (как читатель уже, вероятно, давно догадался по приведённым цитатам) ни в малейшей степени не безмятежна. Она прекрасно видит – и ни на минуту не упускает из виду – трагичность удела человеческого и непреодолимое одиночество человека, которое опять же не отменяется – и не создаётся – никакими внешними обстоятельствами. Само название книги – «Каждый в своём раю», заключительные слова одного вполне безутешного стихотворения – отсылает сразу по меньшей мере к двум гарберовским тематическим константам: к одиночеству и смерти. К этому же постоянно возвращают читателя устойчивые, сквозные образы, возникающие вновь и вновь в разных стихотворениях: дна, реки, зимы (особенно зимы – один из любимых и самых богатых смыслами гарберовских образов), льда, темноты, сна, беззвучности, затруднённого дыхания.
Я живу на самой отчаянной глубине,
Даже редкий камень не долетит ко мне,
А беззвучно канет в подземных её путях,
В темноте излучин, протёршихся на локтях.
Так говорится уже во втором стихотворении книги, а спустя всего несколько страниц снова: «А мы на дне – давно и глубоко, / И нам с тобой не дышится легко». В начале этого текста – зима: «Тогда, я помню, не было зимы, / Она всё обещалась и хрипела…», а в начале следующего – снова она: «А мы в беззвучной полегли зиме, / Как в животе раскрашенной матрёшки». А вот возвращается мученица-река: «А в эту реку дважды не войти, / В неё, преступницу, с высот летели камни…», а прямо на следующей странице – «…воды, смертельные, как война». «Река» («вода») вообще родственна у Гарбер «смерти» – однако сложно родственна, – так же примерно, как родственна ей и сама жизнь. Они – в отношениях взаимообусловленности, взаимопроникнутости и взаимоборства:
Песчаное и водное родство
Последнее прокладывает русло –
Так смерти безыскусное искусство
Одолевает жизни мастерство.
Впрочем, у смерти – одной из настойчиво-верных героинь этих стихов, едва ли не в каждом стихотворении так или иначе выглянет! – и у самой лицо неоднозначно.
Капюшон легко и домотканно
Скулы скрыл, коса наперевес, –
И она является нежданно,
Как любовь, как чудо из чудес.
И её, утешительницу, примирительницу, возможно благодарить:
и к ней всецело, словно к матери, прикипая,
произнесёшь: спасибо моя дорогая…
Гарбер постоянно чувствует боль и разлад не в человеке только – в вещах, в самой жизни, в самой плоти мира. Так больно оловянному солдатику на его игрушечном, казалось бы, посту: «А у него (ах, у него ли?) – лес за спиной, / и горлом олово – от боли – волной, волной», больно «изогнутой реке» с её «пустыми потугами шершавого плавника», «пробитой лодке», больно и холодно самой зиме (понимание этого читателем достигается уже чисто фонетическими средствами, подбиранием, нанизыванием друг на друга прямо физически воздействующих звуков – холодных и блестяще-твёрдых: «к», «л», жёстко-ворсистых, скрежещущих: «ж», «щ»). Всему больно, потому что всё – живое:
Зима, где купола и ни кола,
Жизнь умещает в скважине замочной,
Жизнь – два забытых за спиной крыла –
В лёд – траурным контрастом ненарочным.
(Будучи, как сказано в начале, антропологичной, эта поэзия ни в малейшей степени не умозрительна, но, напротив, подробно-чувственна – даже на уровне фонетики.)
Мир, с которым поэтическому слову приходится иметь поэтическое дело, – труден по определению.
Если пойдёшь налево, случится ад,
Если направо – ад всё равно случится.
Собственно, работа по терпеливой космизации хаоса именно потому и необходима.
Человек без корней ощущает спиной
иллюзорную близость с былой страной,
Что, однажды сгинув, не родилась,
У ворот осела, стопталась в грязь…
Но не гаснет огненный окоём –
Человек – этот свет в проём.ПРИМЕЧАНИЯ:
1 В. Молодяков. Рец. на кн.: Марина Гарбер. Между тобой и морем. Стихотворения. Нью-Йорк: издание «Нового Журнала», 2008. Серия «Современная литература Зарубежья». // Новый журнал, 2009, № 257
2 Впрочем, может быть, тогда сама Гарбер писала иначе?
3 Б. Кутенков. Москва – немного Люксембург. Серия встреч и презентация Марии Гарбер. // Ex Libris НГ от 03.12.15скачать dle 12.1
