(О книге: Александр Агеев. Голод. – Предисловие И. Кукулина, В. Курицына. М., «Время», 2014. (Серия «Диалог»).
«Голод», второй сборник, вышедший после смерти Александра Агеева (1956-2008), выявляет одну из важнейших тенденций на данном этапе развития литературной критики. Жанр рецензии в классическом понимании всё вернее вытесняется на периферию критического поля новыми, более востребованными формами. Явление это симптоматичное и на данный момент вполне отрефлексированное. О роли института литературной критики в современной информационно-культурной ситуации размышляет, в частности, Евгения Вежлян («Почему литкритика боится терминов» [1]). Какую роль выполняет критика, утратив функцию «влияния на мнение потребителей книжной продукции»? Есть ли перспективы развития у толстожурнального формата в век фейсбука? Полемика все продолжается, но и критические тексты разного рода не перестают выходить. И что же мы видим не в обсуждениях, а на практике?
Очевидно, новые формы привлекают все больше внимания. «В русском жанре» Сергея Боровикова – наблюдения профессионального читателя, стилизованные под записки и выписки [2]; публикующиеся в «Лиterraтуре» «Избранные записи из социальных сетей» участников литпроцесса; только что вышедшие и вместе презентованные книги Сергея Чупринина и Валерии Пустовой «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман» и «Великая легкость. Очерки культурного движения» – наиболее заметные и далеко не единственные примеры последнего времени, объединяет которые стремление к новым формам коммуникации с читателем.
Название рубрики «Голод», в которой вышли представленные в книге 103 колонки, написанные в рамках интернет-проекта «Русского журнала», связано с конкретной приметой личной жизни Агеева: «название, как объяснял потом автор, было дано потому, что он начал вести эту колонку вскоре после тяжелой полостной хирургической операции, когда ему несколько дней было запрещено есть и пить» (Илья Кукулин в предисловии к книге). История, намеренно снижающая метафорический пафос названия, также входит в число деталей биографии автора, и этим важна: внимание к такого рода деталям, даже, на первый взгляд, незначительным, – значимая особенность агеевской критики. Кроме того, мы понимаем, что о привычном нам рассказывает человек, «довольно удачно вернувшийся с того света» (с этих слов начинается его первая колонка) и ищущий теперь способы вербализовать свой новый взгляд на привычные явления земного мира. Илья Кукулин так описывает замысел колонки: «главной задачей была провозглашена борьба с энтропией. Под «энтропией» Агеев понимал не распад литературного поля, а потерю представления о литературе как постоянно действующей, воспроизводимой культурной и институциональной организации и замену индивидуальных ответственных суждений заимствованными мифами». Таким сборником «ответственных суждений» и предстаёт перед нами теперь книга: о страхе при чтении Буйды, шорт-листе премии «Национальный бестселлер» или «пелевинских девушках» в метро. Принципиально хочется назвать эти тексты не рецензиями, а размышлениями по поводу – всегда, однако ставящими перед нами актуальные на тот момент вопросы.
Валерия Пустовая называет «Голод» «ярким проявлением депрофессионализации в критике», соединением «кухонного разговора и экспертизы, художества и шутовства» [3]. При этом сам Агеев выбирает формат совершенно осмысленно, о чем сам рассказывает [4]: в процессе преподавания истории критики студентам он вдруг понимает, что «больше информации – о писателе, о критике, о литературной жизни эпохи» несут не «большие и мудрые статьи», а то, что «писалось не для вечности, как какие-нибудь "Ключи тайн" или "Священная жертва", – писалось, чтобы подбросить мелких дровишек в ненасытную топку литературной жизни, но она, эта быстротекущая жизнь, здесь осталась, ею по-прежнему пахнет».
Вот только пост в фейсбуке сейчас, как и отдельная колонка тогда – довольно мелкая единица информации в огромном потоке. Собранные же в одну книгу, эти тексты перенимают главное книжное свойство – априорную взаимосвязанность элементов этого целого. Можно подумать: «Собрать под одной обложкой – просто способ сохранить тексты, фиксирующие быстротекущую жизнь». Однако в книге между текстами образуются новые связи, которые можно выявить лишь охватив одним взглядом. И вот уже перед нами не подбрасывание дровишек в топку, а описание этой самой топки литературной жизни начала 2000-х. И это – уже для вечности.
Более того, на пересечении отдельных текстов проявляются основополагающие принципы и идеи, объединяющие Агеева с тем же Волошиным, о котором рассказывал он студентам.
Его критические работы утверждают важную для современной литературной среды ценность: внимание к существенным явлениям и приметам настоящего. Это отношение почтительное, и в этой почтительности – признание значимости, необходимости «сохранить знаки и памятники уходящей жизни». Это осознание себя, смотрящего из данной временной точки, в потоке движения времени. Дать картину жизни и картину эпохи – значит в этом потоке себя утвердить. Только не живопись, но архитектура дает художнику такую возможность. Тут нужен особый материал – камень, «кость земли».
«Для того чтобы рассмотреть архитектурный памятник, так же необходима толща времени, как для того чтобы рассмотреть картину, нужна толща воздуха». Стоя около здания, мы захвачены отдельными элементами, выдающимися деталями, восприятие наше, хотя и ограничено устройством человеческого зрения, крайне обострено. Каждый из символов, что мы в силах уловить, важен для нас в отдельности. Иначе работает взгляд издалека: ему нет нужды перемещаться, он не скачет от одного элемента к другому. Здесь гораздо больше спокойствия, умиротворения даже. Отдельные элементы мы уже видим во взаимосвязи и гармонии, в цельном и завершенном виде.
Агеев – критик-зодчий, тщательно и долго работавший над созданием своего здания, и зодчего видит он в писателе, о котором ведет речь в каждой из статей/рецензий. Вышедший в 2011 году «Конспект о кризисе», первый из посмертных сборников Агеева, дает нам представление о том, насколько важна для самого автора была рефлексия над природой художественного и критического текстов. При этом в единстве собранных под одной обложкой статей вырисовывается образ художника, который в главных чертах сопоставим с образом Агеева-критика. Художник, по его мысли, наделен обостренным чувством жизни, он, улавливая малейшие изменения реальности, предупреждает читателя об опасности, при этом влияя на нее, нарушая пропорции, изменяя реальное распределение света и тьмы. Так же и для него важно не только показать нам уже выстроенное когда-то здание в разных ракурсах, изучив его строение, конструкцию, архитектурные особенности – но и, опираясь на полученные результаты, заложить основу здания современной ему эпохи.
В этом смысле интересна статья «Истина и свобода. Владимир Маканин: взгляд из 1990 года». Взгляд из 1990 года – значит и на 1990 год тоже: то, что в основу точки зрения критик закладывает ключевые для конкретного времени особенности взгляда, в том числе поможет нам реконструировать то время через 25 лет. Агеев пишет о «синдроме первичной интерпретации»: актуальные смыслы, которыми заряжено произведение на выходе, снимаются текущей критикой; дальше, подводя итоги, интерпретатор может обращаться к расширению контекста, определению философско-эстетической подосновы образов и конфликтов, имманентному анализу художественного мира – и вот в какой-то момент кажется, что ничего нового о писателе сказать уже нельзя. И снова первична тут – сама жизнь, именно резкий ее сдвиг вдруг позволяет увидеть нечто качественно новое. «Только отойдя на большое расстояние во времени, можно заметить характерные черты эпохи».
Кажется, что подход этот работает и при взгляде на критику самого Агеева. Актуальные смыслы – будь то ответ зоилам, или судьба сочинения некой школьницы Ани Л. о «Людочке» Астафьева – стерлись, расширение интерпретации за счет подключения биографического контекста мастерски исполнено знавшим его Андреем Немзером в предисловии к «Конспекту». Для современного молодого человека, не имевшего возможности быть свидетелем литературной ситуации 1990-х гг., критика Агеева ценна в первую очередь как свидетельство.
«Символично и живо останется именно то, что тесно соприкасалось с жизнью». Однако чем дальше мы отходим от эпохи, тем больше замечаем «типы», «архетипы», «ситуации» и «голоса». Тем чаще мы пытаемся упростить, говорить о важном «в каких-то общих и приемлемых словах». Здесь, вероятно, и кроется возможный изъян в конструкции здания, который в какой-то момент может привести к его разрушению, – соблазн упрощения. Отстраненный взгляд и гармоничная целостность дарит нам только кратковременное ощущение спокойствия, однако никакая универсальная истина не снимает остроты существующих проблем. Понимание этого – фундамент всего внушительного критического здания Агеева.
Идеи вполне себе в духе «Ликов творчества». Как отмечает Пустовая, теперь «самоопределение в отношении актуального момента становится главным творческим выбором». Агеев этот выбор делает и сам проговаривает: акцент на «сейчас», разговор о важном, моментальный отклик. Но вот всего пятнадцать лет прошло, и литературная ситуация тех лет – уже история, и книга – ее памятник. Так и напрашивается несколько банальная примиряющая мысль: может быть, сущностного противоречия между форматами и нет. Есть только разные временные уровни. Интернет, быстротечность фейсбука/колонки – хорошо, только вот, в конце концов, все непременно оборачивается книгой [5].
__________________
Примечания:
1 Colta.ru, 15 октября 2013.
2 См. также: Владимир Аверин. Из жизни усердного читателя. (О книге: Сергей Боровиков. В русском жанре. Из жизни читателя. – М.: Время, 2015). // Лиterraтура, № 62. – Прим. ред.
3 См.: Валерия Пустовая. Сердитый памятник нерукотворный. О книге Александра Агеева «Голод» // Знамя, 2015, № 5
4 Александр Агеев. Кое-что о рецензии // Новое литературное обозрение, 2000, № 44.
5 См. также дневники Александра Агеева в «Лиterraтуре»: № 61, № 62, № 63. скачать dle 12.1
