Cергей Оробий. ЭПИЛОГИ, ИЛИ КАК АВТОРУ ЗАКОНЧИТЬ КНИГУ, ЕСЛИ ОН ГОВОРИТ О САМОМ ВАЖНОМ [1]

Есть мнение, что эпилог – тот композиционный элемент, который наименее удаётся русским писателям. Еще Шкловский заметил, что наиболее частый финал отечественных романов – «дверь в никуда». Александр Генис и Петр Вайль куда категоричнее: «неудачны практически все литературные эпилоги – возможно, это заложено изначально:  "эпилог"  означает "после слова", а что может быть после слова вообще?» [2].

Вопрос неоднозначный. Почему же дороги романа ведут «в никуда»? Что считать художественной «неудачей»? На примере романов «Взятие Измаила» (1999) Михаила Шишкина, «Свечка» (2015) Валерия Залотухи и «Обитель» (2014) Захара Прилепина мы проанализируем особый статус эпилога, механизмы его построения и его сверхзадачу.

Сразу оговоримся, что речь пойдет о весьма узких литературоведческих вопросах. Сложны и сами тексты, к которым мы подбираемся с конца. «Свечку», кажется, до сих пор мало кто прочитал – многих отпугивает объем (без малого 2000 стр.!), хотя роман читается на максимальной скорости. «Взятие Измаила» известен куда большему числу читателей, но немногие назовут его любимой книгой: эмоционально это очень непростое чтение.

Разные судьбы авторов, разный бэкграунд, разные повествовательные манеры – «Свечка» и «Взятие Измаила» не схожи ни в чём, кроме главного. Это романы о выживании в России, не только сегодняшней: о выживании и сохранении достоинства. В тюрьме, в глухой заимке, в коммуналке. Кроме того – тут мы переходим к более конкретным вещам – и для Шишкина, и для Залотухи принципиальную роль играет библейская символика, причём в ее зловещем, ветхозаветном изводе: у Шишкина это метафора Страшного суда, у Залотухи – история Иова. Бог в этих романах – злой, хотя о его существовании герои только догадываются.
И – самое странное – в обоих романах особую роль играет огромный, на несколько десятков страниц, эпилог.

Само структурное оформление этих эпилогов необычно: в «Измаиле» эпилог – единственная формально выделенная в корпусе текста композиционная часть; в «Свечке» эпилог именуется «Эпилогом, или послесловием, а по сути, отдельной частью, правда, самой небольшой и самой последней».

В эпилоге «Измаила» действие переносится из цитатно-литературного мира в постсоветскую Россию, а главным героем становится «Михаил Шишкин» – альтер эго автора, повествующий о себе от первого лица. Рассказ включает в себя воспоминания писателя о детстве, родителях (матери-учительнице и отце-подводнике), московской жизни в коммуналке на Чехова, первой семье и сыне, отношениях со швейцарской переводчицей Франческой (которой посвящён роман). В этой линии «я» ездит на тюремные свидания с осужденным братом, теряет сына – восьмилетнего мальчика, которого насмерть сбивает машина, затем умирает мать героя… В эпилоге возникает и главная отсылка к названию романа; значимую фразу произносит отец главного героя: «Когда напивался, он, кроме "Мишка, Мишка, где твоя улыбка", пел еще всегда "Дымилась, падая, ракета" – и, заграбастав своими ручищами меня, дошкольника, в охапку, заставлял тоже петь, а я вырывался. И тогда он, стискивая мне плечи до боли, рычал услышанные где-то слова: "Эту жизнь, Мишка, нужно брать, как крепость!"».

В эпилоге «Свечки» тоже появляется писатель – тот самый, собаку которого однажды лечил главный герой Евгений Золоторотов. Писатель тогда поделился с ним идеей своего романа: мол, хочет написать книгу о «человеке, который пошел искать демократию и встретил бога». Долгое время писатель гордился этой чеканной формулировкой – пока в эпилоге вновь не встретил своего героя, и оказалось, что роман нужно писать заново – герой не помещается в прежний замысел, все гораздо сложнее…

Оба писателя недаром сочли нужным назвать этот фрагмент повествования «эпилогом». Описываемое там и есть то, что в буквальном смысле остаётся в «эпи-логе», «после слова» – сама жизнь, её основы и скрепы. Композиционная аллюзия здесь очевидна – это эпилог «Войны и мира». Критик Лев Оборин заметил, что вторая часть этого эпилога, которую часто отбрасывают при чтении, на самом деле суммирует причины написания романа: «По сути, задумка Толстого эволюционировала в сторону создания универсального текста» [3]. В таком эпилоге автор выводит книгу за пределы сюжета, чтобы свести все начала и концы. И объяснить, зачем вообще писался роман – притом книга от этого объяснения не становится хуже: объясняет-то он преимущественно самому себе, а это ещё интереснее.

Толстой говорит об этом шершавым языком трактата; писателя в «Измаиле» ощущение гармонии настигает в ночном вагоне метро – он впервые понимает, зачем нужна его «коллекция»; писатель в «Свечке» бежит от своего героя. Иными словами, такой эпилог – портал: книга становится частью жизни. И такова структура «романов обо всем», движущихся от сложного к главному, от слов – к жизни.

Ещё об одной аналогии – эпилоге «Обители» Захара Прилепина – напомнила критик Анна Наринская: «Я, так сказать, для записи хочу сказать, что считаю Прилепина способным писателем, не более. Мне кажется, что это зачастую сермяжно, плоско, особенно «Обитель»... Не знаю, читали ли вы ее — как и почти любой современный российский роман, она отсылает нас к «Войне и миру». И в конце, как положено, два эпилога, и во втором Прилепин говорит, что он хотел сказать в этой книжке, — мол, если вы читали и недопоняли, я вам объясню. И действительно, слово в слово разъясняет, что хотел сказать» [4].

Рассмотрим и этот случай. Строго говоря, в «Обители» целый каскад эпилогов. Во-первых, «Послесловие», в котором автор рассказывает о дочери Федора Эйхманиса, передавшей ему, автору, бумаги отца – и, в самом деле, пускается в историософские рассуждения о русском народе: «Русская история даёт примеры удивительных степеней подлости и низости... Однако отличие наше в том, что мы наказываем себя очень скоро и собственными руками – других народов в этом деле нам не требуется… Русскому человеку себя не жалко: это главная его черта. В России всё Господне попущение. Ему здесь нечем заняться».

Во-вторых, «Приложение. Дневник Галины Кучеренко» – одного из ключевых героев романа.

В-третьих, «Некоторые примечания» – сжатая биография Эйхманиса, в конце которой автор повествует о судьбе других героев книги, в том числе об участи главного героя Артема Горяинова.

В-четвертых, собственно «Эпилог»: лагерный эпизод со сбором ягод, весь будто бы написанный для нескольких прямых финальных строк:

«Начлагеря машинально взял ягоду, покатал в ладони и смял пальцами.
Невидимая птица качнула колючую ветку.
После лесных хождений всякий раз становилось так много неба, что простор делал человека оглохшим.
Скоро раздастся звон колокола, и все живые поспешат за вечерний стол, а мёртвые присмотрят за ними.
Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел».

Что же вызвало недовольство Анны Наринской? Явная обособленность этих композиционных элементов от художественного корпуса романа – будучи вмонтированы в текст, они придали бы ему большую глубину и выразительность. «Теперь я думаю: если бы я смотрел на всё случившееся изнутри другой головы, глазами Эйхманиса? Галины? Бурцева? Мезерницкого? Афанасьева? – это была бы другая история? Другая жизнь? Или все та же?», – спрашивает себя автор. Проблема «Обители» именно в недостатке иных точек зрения – там, где можно дать слово герою-антиподу, звучит прямая авторская речь. Это тоже толстовская аллюзия (добавим, что «Обитель» и начинается «по-толстовски», с французского диалога) – но, увы, более всего она свидетельствует об упущенных художественных возможностях.

 
***

Так верно ли, что «неудачны  практически  все  литературные эпилоги»? В функциональном смысле эпилог и впрямь кажется чем-то необязательным: зачем добавлять какие-то подробности, если сюжет завершен? Эпилог – сумеречное пространство текста: история уже рассказана, но жизнь-то еще не прожита. А между ними остается автор.

Итак, особый статус эпилога диктуется особой авторской задачей: «после слов» нужно договорить о самом важном, выйти в жизнь – слишком глобальны волнующие автора вопросы (случай Шишкина и Залотухи). Однако не всегда этот эпилог органичен художественной ткани романа – но тут не вышло не только у Захара, но и у самого Льва Николаевича [5].

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 15-34-01013 «Интертекстуальная поэтика русской художественной прозы XIX – XXI веков и теоретические основы интертекстологии».
2 Вайль П., Генис А. Родная речь. Уроки изящной словесности. М., 2008.
3 [реплика Льва Оборина] // Сайт Thequestion.ru, 27 июня 2015.
4 Уважение к печатному слову в России сейчас на самом низком уровне»: расшифровка диалога Анны Наринской и Бориса Куприянова // Meduza. 27.7.2015.
5 Автор благодарит Алёну Оробий за обсуждение этой статьи и высказанные уточнения.скачать dle 12.1