ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Марина Гарбер. ВСЁ ОТКРЫВАЯ ВПЕРВЫЕ

Марина Гарбер. ВСЁ ОТКРЫВАЯ ВПЕРВЫЕ


(О книге: Даниил Чкония. Птица Сирин. «Геликон Плюс», Санкт-Петербург, 2015)


В октябре этого года готовится к выходу книга стихов Даниила Чкония, вряд ли нуждающегося в представлении сведущему читателю: лауреат нескольких престижных литературных премий, постоянный автор многих солидных изданий, член жюри международных конкурсов и фестивалей, без которого современная картина русской словесности была бы не полна [1]. «Птица Сирин» – книга избранного, включающая как старые, так и новые стихи и позволяющая судить о творчестве поэта в целом. Попытаемся разобраться, знаменует ли собой данная книга некий итог или же – этап творческого пути, неожиданную и одновременно закономерную ступень поэтического  роста?

Стихотворения Чкония прошлых лет густо населены, в них оживают конкретные лица «семейной саги» (см., например, «Если выйти из калитки…») и герои непридуманных историй («Полустанок – станок впечатлений…»). В его описательных, сюжетных и временами диалогичных текстах нередко проступает яркий дар рассказчика, умеющего выхватить и передать не только визуальные детали и частности, но и акустическое наполнение «картины», ее светозвуковую гамму, живое чувство атмосферы, о каком бы временном или географическом отрезке ни велась поэтическая речь. Одно из первых стихотворений настоящей книги «Я еще помню» освещает этот звучный и подвижный мир – мокрых мостовых, глухого постукивания «деревяшки» инвалида, двойного позвякивания «бочки на бричке да вечно пустой бутыли», звона цыганских бус и скрипа калитки, вкуса подслащенной газировки, соленых запахов, летящих «гудков заводских» и детских мячей – так и слышишь этот присвист во влажном воздухе… Или же, к примеру, отрывок из одного из «грузинских» стихотворений:

Серебряные переулки,
и улочки, и тупики,
прислушайтесь: вот шаг мой гулкий,
вглядитесь: мерный взмах руки.


Этот текст отмечен так называемым «открытым финалом», в целом характерном для Чкония: «…а завтра – где?», потому что, как утверждает поэт в другом стихотворении, «пока ещё жизнь не точка / а скорей сказать запятая». Дело, безусловно, не в неведении, а в том, что поэт поет движение: «иди от века в век от дома к дому / из дали вдаль из близи к новой близи». Лирические герои некоторых стихотворений – автогонщик, велосипедист, бегун, пловец, «канатоходец по лучам» или неспешный пешеход, ботинки сбивающий, «стирая булыжник Европы», – для каждого из которых процесс движения и стремительность порыва оказываются ценнее конечной цели: 

Легко лететь велосипеду,
Легко и мне, припав к рулю,
Забыть, куда я нынче еду
По чабрецу да ковылю.


Один из доминирующих мотивов у Чкония – мотив движения к свету, приближения и отдаления от него, отражения его изменчивой густоты и интенсивности. Автора хочется назвать путником к Свету, и путь этот, подобно виргилиеву, кажется, вечен. При всей явственности деталей в стихах поэта иногда наблюдается некоторая вполне умышленная размытость, периодическая расфокусированность, то ли расслабляющая, то ли обостряющая зрение нечеткость: 

время теснит мою память и медленно бродит
мыслей усталых рассыпанная гурьба
вроде забыто вроде размыто и вроде
это судьба повторяется это судьба


Но по прочтении книги или отдельного цикла размытый свет собирается в единый, довольно мощный световой пучок – не подобное ли видение даровано обитателям Чистилища Данта? Ведь свет в Чистилище – особого свойства: он невидим и лишь ощутим – подспудно, интуитивно, внутренне, и эта стойкая и необъяснимая вера в то, что свет должен быть, способна перечеркнуть не менее твердое осознание того, что, по крайней мере, в пределах Limbo его нет. Стихи поэта лишены острой боли необратимости или недостижимости, так как обещанный свет, кажется, самодостаточен – своей же обещанностью, тем добрым посылом, исходящим из невидимого и лишь предполагаемого источника. Неслучайно многие стихотворения автора представляются своеобразными картинами в световой оправе:

языкатых ожогов разводы
и осколки летучего льда
ощущенье парящей свободы
проскользнувшая к Рейну звезда


В поэзии Чкония ощутимы поиск, игра и новизна – звуковая (аллитерации, повторы, внутренние и сложносоставные рифмы, как, например, в «Мотиве Шагала» или, к примеру, такие неожиданные рифмы, как «больно лю-» / «в сонливом хмелю» или «брод свой» / «уродство»), формально-смысловая (в этом отношении примечательны стихопрозаические тексты «Уроки истории», «Будничная песнь в декабре 1991»), ритмическая (каденции и подъемы, сбои темпа в «Нью-Йорке в ритме джаза», «Мотиве Шагала» и др.)… Порой поиск в этой поэтике выражен в приращении нового, черпаемого из неродного/чужого быта, окружения, даже пейзажа, и для этого недостаточно масштабного глазомера, необходим также многоволновый настрой слуха, чтобы семантика, фонетика и образность гармонично совпали. Образцом ритмической разрядки представляется стихотворение «Нью-Йорк в ритме джаза», в котором отчетливо слышна неумолкаемая бродвейская аритмия: метрически выдержанные, «рвущиеся» строфы перемежены с ритмически раскрепощенными, «льющимися», и в совокупности поэтический метатекст обретает джазовые интонации – с отступлениями, вольными трактовками, новыми ракурсами, неожиданными поворотами – в то время как за текстом (подтекстом?) продолжает звучать основная мелодия, «музыка сквозная», всесвязующая, тонкая, но крепкая нить. Вот она появляется: 

Улицы – на запад. 
Улицы – на восток. 
Свет, шум, запах. 
Оторопь, ужас, восторг. 


Вот исчезает: «…когда ты идешь по тротуару, когда вослед тебе / выплескивается ветер, забежавший за тобой в магазин…». Вот снова – стежками – проглядывает и прячется: «сладкая, жадная, просто, ад для меня, погибель / отрадная! – эй, кэбмен, – кричу, – заплачу! – я ее вместе / с улицей этой хочу!»… Здесь ощутимо, почти по Мандельштаму, «появление ткани» и ее исчезновение, так же как и необходимое мастеру сопротивление материала, когда речь требует не продолжения, а длительности и обрыва звучания, как взгляд порой нуждается в горизонте и упирается в небоскреб.

При попытке внимательного анализа творческого пути поэта – от стихотворений, датированных шестидесятыми (а в этой книге есть и такие тексты) до сравнительно недавних (новые тексты составляют большую часть сборника) – отмечаешь точку некого перехода, перекрестка, развилки, стоя у которой, автор будто бы вчитывается в указательные знаки, пытаясь выбрать направление будущей дороги. Этот выбор и сложен и прост одновременно: с одной стороны – накатанная тропинка, с другой – «the road not taken» из знаменитого стихотворения Роберта Фроста, волнующая непредсказуемость непроторенного пути. По большому счету, в какой-то момент поэт оказывается перед выбором между инертностью и инициативой, между ригидностью и гибкостью, консерватизмом и открытостью… Чкония выбирает новую, иную дорогу, идя по которой почти невозможно ничего предугадать, можно лишь, выбрав в качестве поводыря интуитивное чувство свободы и, следуя ее призыву, приумножать свое слово, по мере индивидуального дарования усиливая его временно-пространственный резонанс. Подобная открытость, поливариантность поэтической натуры не может не вызвать интерес и уважение – так пишут наедине с самим собой, «один на один», без ощущения присутствия обобщенного «идеального читателя» за плечом:

вот он пишет и пишет и пишет
и не ведает сложен и прост
как он слышит и слышит и слышит
лепестков нависающих рост


В новой книге Чкония наблюдается умышленное обнажение материала, его высвобождение, художественное «расплетание ткани», пожалуй, еще более трудоемкое и ответственное, чем ее замысловатое «плетение», и такое отступление от грациозной оформленности, от четкости прочерченной линии к ее, словами О. Мандельштама, ветреной «безудержности» позволяет утвердить о поэте: «Он опыт из лепета лепит. / И лепет из опыта пьет». И если «лепет» – это звукопись, сам язык, «орудие и посредник поэта», как называл его В. Набоков, то «опыт» – это проба нового звука, почти физическое его «смакование», попытка записи акустического, вещественной фиксации невидимого. Собственно этот неосязаемый «посредник» и диктует единственно верный порядок слов: «наркоз катарсис карнавал», «и тащил тащил тащил он / переполненный состав / словно тщился тщился тщился / делать вид что не устал», «окутывая городок / опутывая атакуя», «стекло слезой стекло» или же таинственное сказочное «трибли-рибли»… «Покорный летящему звуку» поэт акцентирует фонетическое звучание отдельного слова или строки, в которую оно помещено (отсюда, пожалуй, множество внутристрочных и внутристрофовых повторов и аллитераций у Чкония), тем самым подчеркивая непринужденность течения поэтической речи, при этом напрочь исключающей гладкопись. 

Напротив, естественное течение подразумевает и фонетические спотыкания, и цезурные паузы, и интонационные скачки и заминки, точно так же, как ветви, стебли и камни предстают природными преградами на пути свободолюбивой реки. Ведь истинный поэт находит поэзию, как писал другой наш современник Д. Бобышев, даже «в полумычаниях громадных, где исказился честный лик грамматик». 

я сушу весло ну а лодка
трётся как щенок о причал
сам себе удивляюсь вот как
наборматывал накричал


Поэтому отнюдь неслучайны в последних стихотворениях Чкония «рискованные» инверсии, неосинтаксис, неожиданная лексика, эти «неловкие», по определению автора, слова. Текст синтаксически и пунктуационно разгружен, пространство разграничено, а время «потенциально бесконечно», то самое время, когда спрашивают «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» – не по причине рассеянности или пренебрежения настоящим, а из-за отсутствия привычных водоразделов, так как «вся история бьётся птенцом в висок» – с ударением на синхронном «вся». Речь о той степени поэтической свободы, благодаря которой поэт «блаженно» не ведает, куда и как его «уводит речь»: «ещё не знаю слова / которое скажу». И при всей открытости – никаких общих мест, а периодическая «размытость» лишь подталкивает к усиленной фокусировке зрения и чуткому вслушиванию:

так выйди олух на мороз
вдохни его и ты
пока не вмёрз не встыл не врос
в бетонку мерзлоты

Ощущение, будто поэт, долгие годы пристально всматривавшийся в тончайшие переплетения жизненной ткани, вдруг отошел от полотна и осознал, что: «Я уже не рассказчик, я сам герой»… Попробуйте отдалиться от любимой картины и встать по центру музейной залы, дабы увидеть и раму, и стены, и прожекторы – почувствовать не только само полотно, но и его присутствие, его расположение по отношению к другим полотнам и к вам лично, тот свет или тьму, которое оно излучает. Да, это еще один пример, подтверждающий есенинский постулат о том, что «большое видится на расстоянье», когда неожиданно осознаешь, что «земля – корабль»… Говоря же о художественном развитии, собственно такой путь – от частного к общему, от детального ко всеобъемлющему, от звена к цепи – представляется наиболее органичным и плодотворным. 

«Я стою посредине Европы / С азиатской тоскою в глазах»… Внимательный читатель заметит, что определенная новизна звучания в поэзии последних лет у Чкония – не сенсационный переворот, не коренной пересмотр, а органичный и даже закономерный этап: попытки раскрепощения традиционного стиха, интонационное и ритмическое разнообразие, составные и ассонансные рифмы, склонность к импровизации, как тематической, так и ритмической, мазки импрессионистской кисти по канве реалистичного рисунка, где «на заборе сидит тоска», а неподалеку «рыдает косяк лебяжий», – всё это всегда, то явно, то исподволь, присутствовало в его поэзии. Но если раньше это были отдельные яркие вспышки и проблески, то теперь стало основной «меткой», узловым творческим принципом. Если раньше для поэта было важно снова и снова, в различных вариациях и интонациях утвердить «я здесь», то теперь «здесь», словно освободившись от детализированных топографических примет, означило не конкретную точку в пространстве, а сам факт присутствия вообще, а где – не столь важно, хоть «у восточного мира на самом краю» или «на окраине света»: старославянское «я сьедесе» или, цитируя автора, «я существую ибо что-то значу / в Его глазах…». Если раньше нужно было самоопределяться (родившийся в Порт-Артуре, в прошлом житель Мариуполя, Тбилиси, Москвы, в настоящем проживающий между Москвой и Кельном русский еврей, русский грузин и в каком-то смысле русский немец), то теперь, словно в подтверждение известному набоковскому восклицанию о том, что искусство и есть «подлинный паспорт» художника, идентификационная множественность оборачивается свидетельством цельности, единства и неделимости поэтической натуры – словами поэта, такой, какой ее «жизнь сочинила». А жизнь в свою очередь, как известно, «сотворяется ради себя же самой».

так дай же мне волну последней силы
пить до конца земную красоту
ей буду поклоняться из могилы
пока же набираю высоту


Марина Цветаева когда-то писала, что ждать от поэта из года в год одинаковых стихотворений равнозначно ожиданию от человека тех же черт лица –  без учета прошедшего времени. Поэзия – живое искусство, перемены в котором закономерны и неизбежны. Их можно форсировать, им можно противиться, но, если не препятствовать естественному ходу вещей, они, по сути, неостановимы. Остерегаться этих перемен означает бояться жизни. Поэт Даниил Чкония не боится и, возможно, поэтому столь «нелинеен» его творческий путь и столь трудноопределим поэтический возраст: «…не стар не молод и не юн / а вечен», – говоря о Пушкине, непроизвольно самохарактеризует себя автор… Перечитывая рассуждения М. Эпштейна о человеческом возрасте, невольно ловишь себя на мысли, что «всевозрастный человек», о котором идет речь в этом философском трактате, напоминает Чкония, следует лишь заменить слово «человек» на «поэт»:
Сколько лет этому человеку? Сорок? Да, но еще и двадцать, и триста… Рядом с ним вдруг забывается даже возраст мира. В каком мы времени? Откуда взялся этот многовозрастный человек? Из средних веков или из итальянского Возрождения? Из французского Просвещения или викторианской Англии? Или он из Америки XXII века? Или из России XXV? Вообще — какое тысячелетие у нас на дворе? Время вдруг начинает морщиниться, волноваться, как занавес перед тем, как распахнуться. А что за ним? Дым, туман, струна звенит в тумане… Вокруг таких всевозрастных людей начинаешь сильнее чувствовать зыбкость миропорядка и возможность новых времен или сверхвременья, которые исподтишка готовятся в них. [2]  

В стихотворениях Чкония последних нескольких лет мы становимся свидетелями дерзкого выхода из «себя», из «своего», из устоявшегося и привычного, столь комфортного, что далеко не каждый решится, «наступив на горло  собственной песне», избежать самоповтора, незаметно и неуклонно ведущего к молчанию, уйти от, казалось бы, неизбежного – в иное, еще неизведанное русло. Найти свою манеру говорения – это лишь часть задачи; найти и частично отказаться от нее – признак мастерства. Для поэта-мастера, «Пловца», не достаточно обладать «Стихией», и в определенный момент он позволяет дарованию, языку, собственному искусству обладать собой, а такой шаг зачастую возможен благодаря накоплению духовного опыта:

Пловец владеет телом
владеет он водой
в движенье оголтелом
не знается с бедой

вода владеет телом
усталого Пловца
в движенье оголтелом
и нет ему конца

принадлежа друг другу
Стихия и Пловец
всё движутся по кругу
как завещал Творец


Примечательны заключительные строчки из стихотворения, замыкающего «Птицу Сирин» Даниила Чкония: «лишь бы это продолжалось / продолжается пока». Было бы ошибочным утверждать, что Чкония одинок в таком раскладе: история не только русской, но и мировой поэзии предоставляет нам множество примеров поэтической зрелости, совпадающей со зрелостью возрастной (Тютчев, Пастернак, Ахматова, Самойлов – первые несколько имен приходящих на ум в этой связи). Другое дело, что «революционность», инновация вообще, обычно подспудно связываются с молодыми, но речь не о резком отметании накопленного опыта, не о поэтическом нигилизме или сбрасывании авторитетов с парохода современности, а о внутренней градации, индивидуальном неукоснительном росте и, в то же время, редкой способности удивить – как читателя, так и себя самого: не поразить, не ошарашить, а собственно удивить. И этот удивительный прорыв позволяет нам говорить не о подведении итогов, а о самобытном и многообещающем продолжении, суммированном поэтом в следующем императиве: «жизнь перекраивай всё открывая впервые».  





_______________
Примечания:

1 См. также: Даниил Чкония: «В Германии я ощутил страх потерять чувство языка». Беседу вела Надя Делаланд. // Лиterraтура, № 30.
2 М. Эпштейн, «К философии возраста. Фрактальность жизни и периодическая таблица возрастов» // «Звезда», 2006, № 4.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 601
Опубликовано 01 окт 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ