ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Людмила Вязмитинова. ТРАВМЫ, ПЕЧАЛИ, НЕЖНОСТИ

Людмила Вязмитинова. ТРАВМЫ, ПЕЧАЛИ, НЕЖНОСТИ


(О книге: Лера Манович. Первый и другие рассказы. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2015)


Книга Леры Манович попала мне в руки, что называется, по случаю, лишний раз утвердив в моем сознании тезис о том, что ничего случайного в нашей жизни не бывает. Я получила ее как подарок от автора, о котором до того времени ничего не слышала, за пару месяцев до московской презентации в клубе «Дача на Покровке», на вечере в одном из русских кафе Нью-Йорка, от которого не ожидала ничего особо неожиданного. Поздно вечером, что называется на сон грядущий, я решила потратить некоторое время на знакомство с новым для себя автором, тем более что прозы своей на том вечере Лера Манович не читала. Первый рассказ, второй… оторваться было невозможно, и спать я легла под утро – с ощущением посетившей меня удачи и твердым намерением написать об этой книге.

Исполняя это намерение, беру на себя смелость заявить, что это не просто хорошая проза вполне сложившегося мастера. Это очень хорошая женская литература – та, которую я по мере сил стараюсь отслеживать уже много лет и о которой, опять же по мере сил, стараюсь писать, отнюдь не встречая при этом особого энтузиазма ни у издателей, ни у читателей. Поэтому попробую еще раз кратко изложить свою точку зрения. Женской можно назвать литературу, создаваемую женщинами, и это будет бесцельно и неинтересно, поскольку зачастую совершенно неважно, что автор – женщина. Или литературу о женщинах и их специфических проблемах, равно как и создаваемую специально для женщин, что лично мне интересно разве что отчасти. По-настоящему мне интересна та часть создаваемой женщинами литературы, которая, как и любая настоящая литература, занята исследованием так называемых вечных, или экзистенциально-онтологических вопросов бытия – но в опоре на присущий женщинам, не худший или лучший, чем мужчинам, а несколько иной – способ восприятия и осмысления мира.

Это дает возможность – как мужчинам, так и женщинам – несколько иначе осмыслить непреложные для всех законы бытия. С этой точки зрения интересно свидетельство Марины Цветаевой, которая в дневниковых записях назвала себя поэтом, вырастающим из женщины – носительницы душевного, в отличие от мужчины – носителя духовного, при том, что как поэта она ставила себя не ниже Пушкина. На мой взгляд, именно такую литературу и имеет смысл называть женской, и цель ее – расширить представление человека о мире и о себе самом до большей полноты, восполнив многие лакуны и прояснив многие запутанные фрагменты в созданной мужчинами картине мира. При этом совершенно неважно, о чем, собственно, повествует автор, хотя бы о рутине ведения домашнего хозяйства, нежелательной для партнера беременности или неудачной стрижке, главное – какой за этим стоит мессидж.

Такова и проза Манович. Согласно помещенным на четвертой странице обложки книги отзывам, это проза «подлинного художника», «говорящего и рассказывающего только о любви, жизни и смерти» и «честно показывающего наше бессилие противостоять» «пошлости», «которая мало-помалу и вполне определенно становится онтологической» (Юрий Казарин), содержащая «тонкие зарисовки человеческих отношений», «намекающие о существовании чего-то большего, чем обыкновенная человеческая жизнь» (Вадим Месяц), и для которой характерен «жуткий разрыв между эстетически приподнятой, немного отстраненной интонацией и страшными сюжетами о тотально несчастных людях» (Сергей Чередниченко). Полагаю, что суждения рецензентов подтверждают мое мнение, что эта проза отсылает прежде всего к Бунину, и далее – к Тургеневу. Поразительно, но то же самое мне пришлось писать менее полугода назад – в рецензии на книгу Олега Дарка «На одной скорости» (М.: Русский Гулливер, Центр Современной литературы, 2014), вышедшую в журнале «Новый мир» (№ 12 за 2014 год).

Чтобы не формулировать дважды одно и то же, позволю себе длинную самоцитату, содержащую характеристику творчества Бунина, которую, как я написала в той рецензии, вполне можно, сделав поправки на время, распространить на книгу рассказов Дарка и которую, на мой взгляд, точно так же можно распространить на книгу рассказов Манович: «Бунин, носящий титул последнего русского классика, по образному выражению Ивана Ильина (О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Мюнхен, 1959), на "темных аллеях" греха "разверзает перед нами мировой мрак, черное, провальное естество человеческой души, не ведающее добра и зла, и творящее зло в меру своей похоти". При этом он практически не использует иронии, не рисует широких картин социальных процессов, склонен к ровному и спокойному, отсылающему к тургеневскому, как бы отрешенному повествованию. Даже при описании кризисных состояний своих героев он не выходит за рамки видимой реальности, за которой тем не менее ощущается присутствие другой, таящей в себе некую страшную тайну».

И далее: Бунин «сосредоточен на взаимодействии в человеке плотского и духовного начал», «исследуя недоступное человеку, но воображаемое им положение выше добра и зла», тогда как Дарк, а теперь добавляю, и Манович, исследует, как оказалось, вполне доступное человеку «положение, которое ниже добра и зла». И о Манович, на мой взгляд, можно сказать то же, что я писала о Дарке: двигаясь, говоря словами самого Дарка, «на одной скорости письма, чтения, повествования» (рассказ «О понятии "скорость"»), она, как бы сдерживая себя, отстраненно и бесстрастно всматривается в героев своей, если еще раз обратиться к отзыву Сергея Чередниченко, «коллекции человеческих катастроф», стремясь отследить в их действиях проявления живой человеческой души. Разумеется, мир героев Дарка гораздо более жесток и страшен, у Манович (тут уместно вспомнить вышеупомянутое определение Цветаевой о том, что женщина – носительница душевного) практически любая, даже самая безрадостная ситуация в жизни – и даже в смерти – героев как бы смягчается исходящим от автора повествования душевным теплом. В связи с чем напомню, что женщинам свойственны иное восприятие мира и иной метафизический ракурс при взгляде на него, и говоря об общем между Манович и Дарком, я имею в виду только совпадение тех эстетических предпочтений, которое представляется мне весьма характерным для нашего времени.

Видимо, к настоящему моменту человеческое сообщество достигло состояния такой перепутанности добра и зла, как в умах, так и в сердцах, что нечто толковое о вечных вопросах можно сказать только позаботившись о сдержанности – как в чувствах, так и в выводах, как автора, так и его героев. Получается что-то типа следования принципу «По плодам их узнаете их»  (Матф.7:16 и 7:20): автор повествования рисует череду мизансцен, стремясь к фактологическому описанию происходящего и оставляя широкую свободу выводов и оценок не только для читателя, но и для себя самого. Разумеется, в текстах есть то, что можно назвать авторскими подсказками, и для Манович это – деталь, которая, как пишет автор аннотации Алексей Козлачков, «материальна, чувственно воспринимаема и переживаема» и «играет… ту же роль, что и коан в дзенской практике: повод для мгновенного пробуждения сознания, экзистенциального прозрения».

Так, в рассказе «Художники» все время повторяется слово «пыль»: героиня постоянно протирает пыль в студии художника, которому позирует и любовницей которого является. Навсегда расставаясь с хозяином студии, она просит его протирать пыль, и после ее ухода студия покрывается слоем пыли. А в рассказе «Шок» героиня постоянно думает о своей слишком короткой стрижке и оттопыренном ухе. Подобные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к происходящему детали действенно работают на фоне лапидарного изложения событий, внутри повествования, густо заполненного диалогами и состоящего из простых и коротких предложений, например, «Стол был накрыт. Салатник. Две тарелки с голубыми, в цвет штор, салфетками» (рассказ «Малибу»). Или: « – Хочешь потрогать?/ – Ты дура?!!/ – А чо такого? Мы же врачи./ - Перчатки надень./ – Да зачем» (рассказ «Электричество»). Сама Манович в данном мне пару недель по скайпу блиц-интервью назвала язык своего повествования «сухим, телеграфным», близким к тому, каким пишут сценарии, что подтвердило мою мысль о том, что в данном случае речь идет о серии мизансцен, как бы выхваченных из потока жизни.

Собранные под одной обложкой, они представляют собой что-то вроде проекта сценария фильма, или, если оставаться в рамках чистой литературы, современного романа по типу «Героя нашего времени», в данном случае – героини. (Кстати, Олег Дарк в рассказе «О понятии "скорость"» пишет, что его книга рассказов выполняет функцию современного романа). Композиция этого «романа» обратная. Героиня первого рассказа («Первый») – «сильная, независимая женщина», «смешливо и ласково» разговаривающая со «своим мужчиной», в далеком прошлом – студентка, которую, «чувствуя себя вором», лишил девственности преподаватель, в которого она влюбилась. Героиня предпоследнего рассказа («Молоко») – беременная нежелательным для партнера, «абсолютно случайного человека», ребенком одинокая студентка, после аборта заявившая подруге «Я теперь ничего не боюсь». Характерная деталь этого рассказа – летучая мышь, «как бабочка» летающая по комнате героини и умершая «от жажды», пока та находилась в больнице.

Между этими историями – еще тринадцать, написанных как от лица женщины, так и от лица мужчины, но все они, как и эти две, условно говоря, о ней и о нем, а согласно данному в блиц-интервью определению самой Манович, о «недолюбви», о «недовстрече», о «больших женских травмах». По-разному справляются с этими травмами ее героини, но большинство из них, пережив, говоря словами Манович из блиц-интервью, «негативно окрашенную инициацию», становятся на путь превращения в «сильную, независимую женщину» из первого рассказа. Что же касается последнего рассказа – «Красивая жизнь Лерыча», то, представляя из себя вариант истории Герасима и Муму, внешне он не вписывается в цельную схему композиции сборника. Его герои – бомж Лерыч и собака Фенька, живущие при вокзале тяжелой, но полной любви к друг другу жизнью, которая, как и должно, оканчивается трагически, Но есть в этом рассказе то, что можно назвать деталью – не играющий в истории бомжа и его собаки никакой роли, но важный для темы сборника персонаж. Это едущая с мамой в электричке маленькая девочка, не желающая следовать благоразумным советам мамы и заявляющая ей, что она «хочет смотреть жизнь». Собственно, это и есть завязка общего для сборника сюжета.

В сущности же, можно сказать, что здесь мы имеем дело с модифицированным романом воспитания – результатом наблюдения за жизнью взрослеющей и превращающейся в «сильную, независимую женщину» той самой, не желающей следовать навязываемым ей стереотипам девочки. Описаниями инициации и формирования личностей мужского пола заполнена мировая литература, и вполне естественно, что серьезная женская литература наверстывает пробелы, описывая процесс формирования  – не дочери, сестры, невесты, жены, матери, а человеческой личности женского пола. Можно, конечно, вспомнить Нору из пьесы Генрика Ибсена «Кукольный дом» или Таню из пьесы Алексея Арбузова «Таня», или даже Марину из романа Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины», но существенная разница заключается в том, что здесь мы имеем дело с описанием ситуации изнутри, со стороны самих женщин.  

По вполне естественным причинам для женщины проблема становления ее как личности
теснее связана с проблемой отношения полов, чем для мужчины. Поэтому женская литература заполнена историями о союзах между мужчиной и женщиной – возникающих, длящихся, распадающихся, и чаще всего поданных как сугубо личное, частное дело. Однако тема взаимодействия мужчины и женщины важна и сама по себе – как тесно связанная с вечными вопросами – любви, жизни и смерти, в силу чего она отнюдь не обойдена и авторами мужского пола. И тут опять приходится вспомнить Бунина, поскольку, если говорить о сборнике рассказов, посвященных любовным историям, то на первом месте – во всяком случае из написанного на русском языке – безусловно стоит одна из самых его глубоких и загадочных книг – «Темные аллеи». В вошедших в нее рассказах, как писала сразу после выхода книги Вера Александрова (№ 15, ж. Новый журнал за 1947), «запечатлено» «богатство» «оттенков любви от безумно-животного влечения» «до мерцания зеленой звездочки».

Не случайно в первом рассказе книги Манович («Первый») говорится о «подобных» «историях», «описанных еще Буниным». Ее истории – с оговоркой, что здесь речь не идет о сопоставлении масштабов авторов – также свидетельствуют о трагедии, источником которой является разрыв между возвышающим душу светлым чувством и часто ранящим и унижающим ее телесным желанием. И герои этих историй также демонстрируют качества в диапазоне от жертвенности во имя чистой любви до неприкрытого цинизма в ходе удовлетворения похоти. В основном же они подвержены обычным человеческим слабостям, и демонстрируют эгоизм, глупость, предательство, прежде всего – самого себя, не сумев удержать, или даже вовремя распознать то светлое, с уходом которого жизнь превращается в череду заполненных бессмыслицей дней. И, казалось бы, полностью прав Юрий Казарин, написавший, как сказано выше, что Манович «честно показывает наше бессилие противостоять» «пошлости», «которая мало-помалу и вполне определенно становится онтологической».

Спору нет, в нынешнем положении человека ниже различения добра и зла действительно очень трудно противостоять пошлости, труднее, чем во времена Бунина, который, хоть и определил любовные истории в общем-то как «пошлые и обыкновенные, тем не менее полагал, что бывают в них и «минуты» «истинно волшебные» (рассказ «Темные аллеи»). Тем не менее беру на себя смелость утверждать, что Манович показывает не только то, как трудно противостоять «онтологической» пошлости в ситуации отсутствия в сознании человека онтологии, опираясь на которую, человек переживает «истинно волшебные минуты», – но и то, что противостояние все-таки возможно. Это подтверждают истории большинства ее героинь, в конечном итоге гораздо лучше справляющихся с жизненными невзгодами, чем их партнеры, хотя изначально именно они являлись травмируемой стороной. Они становятся «сильными» и «независимыми», хотя и испытывают, говоря словами Манович из блиц-интервью, «грусть» по поводу того, «что было бы, если бы…» и «мужчин, которые могли, но не смогли». Атмосфера грусти вообще характерна для женской литературы, и это обнадеживает, поскольку грусть не печаль, она оставляет надежду, что в будущем ситуация изменится. А пока женщины создают литературу, которая, как и всякая другая серьезная литература, обнажает скрытое под привычной обыденностью, раздвигая границы познаваемого человеком.

И, наверное, лучшая награда для авторов этой литературы – признание со стороны мужчин, в сознании которых при соприкосновении с ней – в том числе с разлитой по ней грустью по поводу «что было бы, если бы…» – происходит нечто серьезное. Эту награду Лера Манович получила на презентации своей книги 12 мая в Клубе «Дача на Покровке». Полностью заполненный зал весьма живо реагировал на чтение Евгением Сулесом написанного от лица мужчины рассказа «Электричество», а в ходе обсуждения были сказано много интересного. Так, Константин Кравцов сказал, что некоторые эпизоды из рассказов Манович «остаются в памяти как пережитые тобой», «функционируют, пульсируют, излучают», а Геннадий Каневский, для начала идентифицировав ее прозу как «женскую», а не «как бы мужскую», сказал, что она «подцепляет крючком и вытаскивает на поверхность мужской души все травмы, печали, нежности, которые были в жизни». Ну что тут еще можно сказать о книге Манович? Только – опять же никоим образом не претендуя на сопоставление масштабов авторов – перефразировать хвалебный антифразис Пушкина, вырвавшийся у него после удачной реализации литературного замысла: Ай да Манович! Ай да сукина дочь!скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
3 906
Опубликовано 03 июн 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ