ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. СТРАНА ОСВОЕНИЯ

Ольга Балла-Гертман. СТРАНА ОСВОЕНИЯ


(О книге: Сергей Костырко. Дорожный иврит: Путевая проза. – М.: Новое литературное обозрение, 2015. (Письма русского путешественника. 024)


Книга – результат долгого, семилетнего собирания всего, чему случилось быть отнесённым к взаимоотношениям человека и страны, – встретившихся, по существу, случайно, как это обыкновенно и бывает в туристических поездках. Приехавший как-то раз в Израиль туристом автор – отправившись туда затем ещё, и ещё, и ещё – постепенно превращается в «эпизодического жителя» этой страны, со своим набором повторений и узнаваний (для отношений со странами такое не менее важно, чем для отношений с людьми). Сами же его дневниковые записи об этих поездках – простая, добросовестная, предметно-подробная хроника повседневно происходящего (разве что даты в некоторых текстах убраны), будучи теперь изданы под одной обложкой и прочитаны подряд, оборачиваются цельной историей с внятным сюжетом.

И наблюдать за этими превращениями тем более интересно, что никаких специальных задач по выработке такой цельности Костырко перед собой явно не ставит, ни в какую программу себя не укладывает.

Он только записывает – чуть ли не всё подряд, что попадает в круг его внешнего и внутреннего восприятия: вышел из самолёта, увидел то-то, подумал о том-то, удивился тому-то… – и идёт вслед за собственной речью. Делает словесные слепки происходящего, не особенно заботясь даже о художественной их выделке, о поиске нетривиальных эстетических ходов (не заглушая, так сказать, всех этих чувственных и эмоциональных событий посторонними им задачами), не говоря о том, чтобы пытаться изыскать в их потоке материал для интерпретаций и теоретических построений. Они тут – не материал. Они самоценны.

«…Оглушающие размерами, светом и муравьиным копошением толп ангары Домодедовского аэропорта после паузы перелёта продолжились для меня ангарами аэропорта Бен Гуриона, в принципе, теми же самыми, только указатели вдруг заполнила ломаная вязь иврита».

Дальнейшее он описывает, как первооткрыватель. Идёт первичное картографирование незнакомой земли, о которой ещё совершенно непонятно, что здесь будет важно, что нет. Поэтому важно всё:

«Завершив у окошка паспортного контроля процедуры, начатые в Домодедово, я, ещё не вполне веря себе, выкатился наконец со своей тележкой наружу. Под небо Палестины. И обнаружил себя на дне колодца – с трёх сторон от меня уходили в небо могучие стены из зеленоватого стекла, прошитого металлом, под ногами была бетонная дорожка с мелким кустарником по краям, а справа – бескрайнее поле автостоянки с двумя или тремя одинокими машинами с краю».

Так начинается – как чисто чувственное событие – Израиль, чтобы затем, постепенно, сложиться и проясниться как событие смысловое. Автор – так и хочется сказать, хроникёр – терпелив, он этого не торопит: не выдавливает смысла из событий, позволяет ему созреть.

И это при том, что автору совсем не чужд соблазн больших обобщений, метафорического мышления, к которому он вообще-то очень расположен; метафизических интуиций. На самом-то деле едва ли не любая деталь готова разрастись у него до метафоры: «…я начал устраиваться на переднем сидении машины Наума, тут же нервно пропиликавшей мне требование пристегнуть ремень безопасности, и это было, как выяснилось потом, вступлением в непосредственный контакт с тем сложным – технически, эстетически, исторически, метафизически – сооружением, а точнее организмом, которое осталось у меня потом одной из главных метафор Израиля. За неимением подходящего слова (а я перебирал честно – шоссе, трасса, магистраль, хайвэй, автобан и т.д.) назову его просто Дорога».

Чаще же всего Костырко пишет даже не дневник в традиционном его понимании, а, так сказать, сиюминутник, – записи не подённые, а почасовые, почти поминутные, – едва ли не пошаговую хронику. Иногда просто транслируя себе и читателю происходящее здесь-и-сейчас («…подняв сейчас голову от записной книжки, увидел морду десятого автобуса…»), а иногда и фиксируя точное время.

«12.30 (в аэропорту)

Домодедово. Жду посадки в самолёт.

Утро серое. Усталость и заторможенность. Аэропортовские процедуры прошёл на автомате, без ощущения начинающегося путешествия. И вошёл в тот же проход-галерею вдоль магазинов дьюти-фри к сектору для посадки 12 А.

Объявили посадку».

Это тщательное протоколирование упорно напоминает мне то, что – на уровне осознанного и с исключительной жёсткостью выдерживаемого приёма – делает в своей прозе Дмитрий Данилов: в «Горизонтальном положении», в «146 часах», в «Сидеть и смотреть» (тоже, кстати, с фиксацией точного времени)… Делает, думаю, с целями родственными, хотя не тождественными: у Данилова это – выявление первичных структур существования, его исходных волокон, требующее жёсткой стилистической аскезы. Костырко – существенно мягче, но направление внимания у него – вполне сопоставимое с даниловским: разглядеть первоэлементы, из которых складывается жизнь, не навязывая им значений. Отчасти родственными такой практике самопротоколирования кажутся и тексты Андрея Левкина с их описанием мельчайших событий восприятия, вплоть до тех, что не имеют конвенционального названия и обретают его по ходу дела, из подручного материала. Костырко, правда, менее радикален и тут: конвенциональных обозначений происходящего ему вполне хватает, и восприятие как таковое его не занимает. Его больше волнует всё-таки внешнее, а внимание к подробностям собственного восприятия для него – только средство достижения точности в описании внешнего. Пожалуй, ближе всего ему в этом отношении Василий Голованов, особенно в «Каспийской книге».

«13.42 (в самолёте)

Стронулись с места, но сиденье моё на этот раз, увы, не у окна, и я лишён возможности проживать сюжет взлёта в полном объёме…»

Далее о том, как взлетели, как менялось при этом освещение, что было видно в иллюминатор…

Настойчиво думается о том, что это – ещё и об обыденности вползания в нашу жизнь катастрофического. В данном случае важно то, что во время, когда делаются эти записи, – в ноябре 2012 года, – автор, не зная того, летит в близящуюся очередную арабо-израильскую войну, которую ему предстоит пережить вместе со страной, подвергаясь общим с израильтянами опасностям. (Из этого потом получится статья, написанная для одного электронного издания и ставшая приложением к основному тексту книги, – «Азака, или Ноябрьские каникулы 2012 года в Израиле: Заметки обывателя»). Опасности были, между прочим, смертельные: бомбёжки, ракетные обстрелы, теракты. Такое сближает человека и страну как, наверное, ничто другое.

Костырко пережил эту войну стоически. По внешнему бесстрастию его дневник тех дней («Утром на пляже. Вода заметно похолодала. Немного поплавал») напоминает запись Кафки о начале Первой мировой («Германия объявила России войну. После обеда школа плавания»).

Он крайне сдержан и в реакциях, и в выводах. Он всего лишь внимателен ко всему случающемуся: от запахов и погоды – до разговоров, от характера официанта в кафе, внешнего вида соседей по автобусу, цвета моря – до фактуры оказывающихся поблизости предметов. Записывает, совершенно справедливо чувствуя, что ничего априори незначительного и случайного нет – значительное и неслучайное способно вырасти из чего угодно. Он просто всему этому доверяет, позволяет разнообразному чужому и новому – даже если оно вдруг смертоносно - осуществиться в поле своего внимания, не торопясь укладывать его в рамки собственных, заранее заготовленных, сознательных установок. И правильно делает: у фактов, как в очередной раз выясняется, есть своя логика.

В результате, то есть, получается история о том, как чужое и общее – адресованное «каждому», а тем самым и никому конкретно – становится своим. Вычитанное в книгах и высмотренное на картинках – неотъемлемой частью собственного чувственного опыта. Происходящее в другой стране, не имеющей к её временному посетителю никакого особенного отношения – областью не то чтобы персональной ответственности (до этого отношениям автора со страною освоения всё-таки ещё весьма далеко), но, во всяком случае, – личного беспокойства и пристального внимания. Попросту говоря – история вырастания, выращивания, вытерпливания своего из чужого. Анатомия и физиология этого преобразования.

«Страна освоения» – это, пожалуй, – та формулировка, за которую здесь стоит зацепиться.

У каждого человека, кроме заданной ему раз и навсегда в качестве исходного условия страны происхождения, есть (возможны) и страны, с которыми он вступает в отношения менее обязывающие и потому, в конечном счёте, более интригующие. Их можно объединить под именем стран освоения. И возможно множество режимов этого освоения, и разные его степени.

Та история, что разворачивалась на наших глазах – так и не придя ни к какому логическому завершению (и неудивительно: никакое освоение не может быть полным), – интересна тем более, что это – не история, скажем, эмиграции и постепенного вхождения в иную культуру и среду с намерением стать их частью. Такое, конечно, было бы существенно типичнее и, соответственно, предполагало бы один из уже выработанных, типовых способов описания со своими шаблонами, смысловыми матрицами. Та «инвентаризация» реальности, которую избрал своим методом Костырко, кстати говоря, хороша ещё и тем, что обходится без шаблонов и матриц: он имеет дело, по существу, напрямую с веществом жизни. Это – и не история любви человека и страны, захваченности, уязвлённости ею (что случается хотя и реже, но всё-таки, опять же, типично заметно более наблюдаемого нами случая). Это – история внимания. Заинтересованного, но дистанцированного. Нередко холодноватого, но несомненно симпатизирующего и сочувствующего. История выработки из явно чужого – да, своего, узнаваемого, но такого «своего», которое притом не теряет статуса чуждости – и, вследствие того, непоправимой недоступности.

Именно о ней – последняя фраза книги: «Жаль, не удалось в этот раз поездить».скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 326
Опубликовано 12 май 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ