О стихах Юрия Конькова Две тонкие книжки лежат на моем столе, иногда в моей сумке. «Лепесток» и «Акустика». Я читаю их перед сном, в автобусе, в очереди. Я сжилась с ними неспроста. Я пытаюсь понять: кто их написал.
Казалось бы, в чём интрига? Начнём с имени автора. Московский поэт Юрий Коньков – один из многих – хороших – российских поэтов, несколько известных в некоторых кругах. Насколько известных, измерить, как всегда, нечем. Поиск по блогам Яндекса «стихи Конькова» не опознает, фамилия распространенная, индекс народной цитируемости – низкий. В то же время Конькова хорошо знает Журнальный зал, а именно журналы «Нева», «Октябрь», «Дети Ра». Знают его литературные фестивали и прочие оффлайновые события.
Неплохая, в общем-то, судьба автора для нашего времени, где, по выражению того же Конькова, «поэт в России больше, чем людей».
Изобилие действующих, активных поэтов за последние пятнадцать-семнадцать лет формировалось, благодаря Интернету, на наших глазах. Шутки шутками, а года до двухтысячного само слово «поэт» было привязано для меня к толстым журналам и книжной полке, объекты на которую попадали как-то сами, в обход окружающих людей. Немыслимым казалось, чтобы кто-то из ближнего круга поэтом самоназвался и, более того, где-то что-то опубликовал, публикации были уделом избранных. Эпоха Интернета позволила долгие версты между созданным текстом и его читателем преодолевать одним кликом. Более того, оказалось, что каждый из нас – весьма не один во вселенной. Пишущие тогда узнавали друг друга и друг о друге через первые стихотворные сайты, прежде всего – через «Термитник поэзии» и Стихи.ру, с пьянящей жадностью братались, сбивались в литературные компании, выращивали объединенные смыслы, придумывали способы литературного существования. Мы начинали существовать в глазах друг друга, впервые обозначая свой статус – в то время, когда критика за большими литературными открытиями попросту не поспевала, не успела перефокусироваться1.
Мы все уже это прошли, как-то пережили погружение в необъятный цех, где всех достойно пишущих ни прочитать, ни упомнить, и всякий, кто возьмется, упустит полтыщи. Мы смирились с этим, разошлись по просторам одной виртуальной шестой, застолбили участки под маленькое, но свое поэтическое высказывание. Кто-то в цеху растворился, кто-то за эти годы перестал писать вовсе. Из этого сетевого поколения – в глазах читателей – вышли Михаил Шерб и Наиля Ямакова, Оля Хохлова и Елена Гуляева, Дмитрий Легеза и Герман Власов, Ксения Маренникова и Яшка Казанова, Алексей Ивантер и Михаил Гофайзен, Полина Синева и Лена Элтанг, в то время писавшая только стихи, и многие-многие другие.
На сетевых ресурсах того времени регистрировались и маститые, состоявшиеся уже литераторы, члены союзов, сотрудники журналов. Но им эта игра в песочнице была уже не очень понятна и не очень полезна. Основными потребителями этой общности, этого кумулятивного эффекта, конечно, были мы – те, кто становился собой, отталкиваясь от других, оформлялся на фоне других. Менеджеры, инженеры, программисты, дипломатические работники, директора и их подчиненные – мы все внезапно оказались литераторами, лишенными при этом понимания: где вертикаль, куда развиваться, как издаваться, что дальше. И как воздух нужна была какая-то организующая сила, какая-то новая практика существования. Одним из ранних организаторов сетевой поэзии был и Юрий Коньков.
Уже в 2001 году благодаря ему и другим спонсорам-организаторам поэты впервые собрались в пансионате «Липки», на неофициальный тогда слет. В 2002 году Коньков стал одним из основателей лито «Рука Москвы», выросшего из кухонного, междусобойного сайтика на narod.ru – так называемого «Ракитника». Затем была руководящая роль на «Термитнике», затем – и по сей день – работа над быстро набравшим популярность оффлайновым журналом «Homo Legens».
Возможно, именно публичность положения в литературе до сих пор ведет к особой закрытости текстов Юрия Конькова. Как бы то ни было, при кажущейся формальной простоте эти стихи требуют двойного, тройного прохода, будто автор, вряд ли осознанно, жульничает с подачей.
Вот в этой двойственности я и попробую сейчас разобраться на примере двух поэтических книг.
Итак, что мы видим на уровне формы? Стихи Конькова в значительной степени традиционные, уравновешенные синтаксически, в них даже буква «ё» ставится внимательно и трепетно. Характерные – сознательно неточные – коньковские рифмы стыкуют ударные слоги и целые слова по примерному созвучию. Встречаются эксперименты с формой, с графическим оформлением текста, но сравнительно редко. Вот и все, что видно при первом чтении.
А дальше начинается семантика. Которую поди еще раскуси.
«Лепесток» (М.: Текстура-пресс, 2011) от
«Акустики» (М.: 2013) отличается настолько же, насколько диалог от монолога, а соль бемоль мажор от устойчивого ре минора. «Лети, лети, лепесток», вспоминаем сразу из детства. Неустойчивое положение, секунда, отрыв, кувыркание и парение – парение – парение... И пока паришь, видно:
Талые сны косяком –
скорлупки усталые,
Утлые, только до пасты зубной живущие,
Легкие лодочки, длящие опоздание
Из ненадеванных гаваней в стылые уши мне,
Малые дети, звери, рисунки неясные,
Черные, белые, сладко в затылке тянущие...
<...>
Неизвестные формы жизни, поначалу подвижные,
Хлопьями оседают, становятся тиной...
Какая разница, о чем написана книжка,
Куда важнее, кто рисовал картинки.
Книжка, картинки. Наблюдаемое смягченное. Некоторые стихи кажутся почти детскими – не по исполнению, но по адресности: они так просты и так поверхностно наглядны. «Кораблик» – про кораблик, «Колыбельная» – она и есть колыбельная. Есть здесь, во вполне уже взрослых текстах, и паровозик из Ромашково, и маленький Пушкин, и больничка, и цикл «Треугольничек» – удивительное для мужского текста обилие уменьшительных суффиксов.
Еще в текстах «Лепестка» изобилуют вопросительные знаки. Условно риторические, скорее распахивающие вопросы, на которые нет ответа. Словно будущее висит на волоске и безвидно, а значит, активирует тоску, но допускает надежду.
В музыке этой куда, объясните, деться нам?
Наши составы приписаны к разным станциям,
И между ними такая большая терция,
Что хоть силком наши пальцы по ним растаскивай.
В следующей цитате – экспозиция лирического героя.
Можно, скажите, свалить на погоду
Тремор в руках и неровные ритмы?
Знаете, волки на подступах к городу –
Непредсказуемы, быстры, небриты.
Лирический герой у «Лепестка» и «Акустики», в общем, один. Тут, казалось бы, нет подвоха. Горожанин, уставший от большого города, себя этому городу противопоставляющий.
Паровозик из Ромашково,
Берегись, дружок, Москвы!
Работает, болеет, нервничает, читает, курит. Конечно, ждет весны (ожидание и обещание весны долгое время было приметой сетевого персонажа Конькова).
Весна известный поводырь,
Язык и то заводит ближе.
Нальет на донышко воды,
Грачей на веточки нанижет,
Завесит дымом голубым.
Увидел – выжил.
«Акустика» – сборник, названный и структурированный в музыкальной традиции, но настоящие песенки можно найти, даже скорее почуять, в «Лепестке». Например, блюз:
Кто сказал, что стихи должны решать
художественные задачи?
Кто сказал, что эти строки — да в уши Богу?
Ты плачешь, он плачет, я тоже плачу –
Хорошему человеку
непременно должно быть плохо.
А этот мотив – лирический, возможно вальс:
Вы качаете мирок
до того бумажный –
через кожу клеточки видать.
Или вот еще песня о неназываемом, приведем ее целиком:
По крепости, как спирт, по сроку, словно сон,
Когда она пройдет, одним богам известно.
Робеешь, Родион, пурумкаешь вальсок -
А вдруг она не спит, проклятая невеста.
Несократима дробь, неукротима дрожь.
Помог бы халцедон, да кто это и где он.
Застынут слезы льдом, скукожится нутро
И сонное метро заполонят халдеи.
Халдею до балды, алгол или кобол,
Болотным пузырем он воспарит над всеми.
Когда она умрет, как вещий колобок,
Когда растает дым. Когда погаснет тремор.
И давайте-ка приглядимся к этому тексту. Вы как, хорошо знакомы с Родионом? Кто это, Щедрин, например, или же Раскольников? А если Раскольников, какой ему прок с халцедона, и какие линии метро идут до дома процентщицы Алены? Сократима ли дробь? Алгол или кобол вы выбираете сегодня вечером? Нет, конечно, болотный пузырь. А потом вещий колобок. И дым тающий на закуску.
Конечно, вы можете почувствовать интонацию этого текста. Для этого не нужно алгола. И вы точно знаете все слова. Но это тот случай, когда арифметика не работает: стихотворение не равно сумме известных слов, а при вычитании слов вся конструкция рассыпается сразу, как будто каждый смутно ощущаемый образ – краеугольный.
Запомните это ощущение. Вернемся к лирическому герою. Кто это и чем он занят? Занят преимущественно тем, что сбивает пафос высказывания – ок, это мы уже заметили по уменьшительно-ласкательным.
Еще лирический герой умеет:
Работать до мозолей на мозгах,
Работать до пятнадцатого пота,
До розовых слонов и до икоты,
До плесени на книгах и деньгах...
В сказочном антураже — и все равно работать:
В конторе ночь, в конторе пыль,
И в лабиринтах темных комнат
Снуют сердито леприконы,
Кружочков золотых рабы.
Что он говорит о себе, этот работяга?
Я лангольер, пустые времена,
Я фотокарточка, снедаемая тленом,
Потерянный малыш, дорога по колено,
Я менее меня.
Еще один авторпортрет лирического героя:
Говорим ни о чём, значит, речь эта будет длинна,
Словно поезд, который когда-то не подали нам.
И закатная тень, и ночной безответный звонок.
Разбудить хоть кого, кто сказал бы, что видит меня,
Кто бы помнил ещё, как давали богам имена,
Кто на память теперь хоть одно из имен назовёт.
Мы идем по январской золе индевелой земле
Некрасивые девушки в пригоршни ловят шмелей.
Без любви тяжело. Говорю, без любви тяжело.
Тема одиночества, тема опустошения, потерянности и порчи. Умаление себя, исчезновение себя.
...В почте пустой звук оловянный длился.
Черное небо покачивалось в окне
и становилось хлебом
где-то над Даугавпилсом.
И вот это, важнейшее, пожалуй, признание:
Дышишь-то тяжко, живешь взатяжку,
спишь, словно пишешь в чат,
И просыпаешься утром — каждым, кто не успел сбежать:
Безголовой мамашей
из сообщества малыши,
Вьетконговской барышней,
что всю дорогу молчит,
Перчаточной куклой,
рассекающей негру бровь...
<...>
Так привыкаешь, быстро ли долго,
свой уступать престол
Гуннам, татарам, сирым и старым,
беременным и с детьми.
Спорить не станешь, шуметь не станешь,
легче встать и сойти
С разума, с воза, на свежий воздух,
зря что ли там весна...
Маленький человек, бинго! Настоящий маленький человек. Отходящий в сторону, уступающий, пропускающий, становящийся каждым – каждому освобождающий место из-под малого, «менее себя», – себя.
Маленький человек Конькова наблюдает за окружающим глазами лирика, но живется ему непросто:
Мороз такой, что воздух можно грызть.
Я жду тебя у третьего подъезда.
Из форточки второго гаража
Сибелиус рассказывает вечер -
Как будто знал он и сюжет, и место.
Собаки что-то делят в гаражах.
<...>
Сто раз открылась дверь, но там не ты.
Мороз такой, что я стою и плачу.
Маленький человек Конькова говорит:
В общем, жить интересно, но устает рука,
Ищешь новых знакомых — словно берёшь языка,
Признаешься в любви — словно делаешь сам бумагу.
Вокруг него большая тяжелая Москва:
остающимся много ль дается:
<...>
проверять астрономией веру
и поглядывать из-за руля,
как опять извергает химеру
боровицкая башня кремля.
Простые радости маленького человека – работа, сон, чай, сигарета. И завтрашняя погода.
Итак, Коньков пишет о маленьком человеке для маленького человека? Если вам кажется, что этим мы все разгадали, то мне так не кажется.
Продолжим в «Акустике».
В эту книгу вошли тексты, написанные в 2011-2013 годы. Более зрелая, как мне показалось, книга, сильные и крепкие стихи которой устойчивы, но и ворончаты: мир засыпается с широкого конца, проходит насквозь, но самую крупинку, досадную и ненужную, нужно с усилием вытряхивать. Как будто мало было всего предыдущего, еще и эта – последняя – капля:
Одиночество – медленный леденец
И фантик не отодрать.
От текста к тексту гадаешь, сорвется герой или еще ничего. Нет, оказывается, он долготерпелив в условиях предельно безнадежной книги и неизменно неважного физического состояния.
<...>
Пережить бы только эту ночь.
Извини за прыгающий поч –
Это поезд бесится на стыках
Давешних и будущих недель.
Эх, сейчас бы стужу да метель,
Но в Москве плюс шесть, и это дико.
Клинит на потёмках и словах
Так, что столбенеет голова,
Вышний голос кашляет впустую.
И еще:
Осенью бывает, что ломается
Человек, и что ему ни выпиши,
Так же будет мокрыми метелками
Барабанщик ерзать по тарелочкам,
Так же будут сизыми подтёками
Тучи пробегать по сводам дремлющим.
Герой отчасти смирился с погодой, одиночеством и мировым устройством. Если в «Лепестке» были еще надежды на изменение, «Акустика» как будто закрепляет положение дел. Как и положено маленькому человеку:
Свои напевы схоронив,
живу за шкафчиком,
а деньги тают, словно их
съедает ржавчина.
Биографичность – наконец-то – проступает малыми дозами, немного добавляя к образу лиргероя:
Я подсел на кофе и на стихи -
Я во власти дёрганой пластики.
Для меня эти вещи как костыли...
<...>
Я по запаху чую, что поздний час,
Но давно привык полуночничать -
Все молчат, и в этом есть плюсики:
Я читаю кофе и пью стихи.
И еще:
<...>
Противу тщеславных ожиданий
Я пишу всем тем, что я читаю,
Ни прибавить, ни отнять, ни спеть.
Вместе с тем укрепляется и позиция героя как человека раздраженного, человека в страдании. Человека осуждающего.
Город стих. И тощие подростки
Вышли на снискание рублей.
В этом мире жить довольно просто,
Выживать - значительно трудней.
<...>
Подложиться — принцип птицы Феникс.
Для того, чтоб заново зажить.
Темы книги снова – бытовуха, одиночество, болезнь, усталость.
Я пряничный человек.
Черствею и все равно.
Приди в одинокий дом.
Приди, не снимай пальто.
По крышке рояля знай,
Напрасно пришел, сиди.
Зима – она как блесна,
Сиди себе знай, уди.
Взлет и падение интонации – как повседневные взлет и падение настроения внутри отдельно взятой головы.
Я дока и спец человечьей науки,
Небесной Сорбонны птенец отставной!..
...Снег ищет меня по пустым переулкам,
Находит и падает рядом со мной.
Усиливается фигура ухода, фигура отказа, фигура замещения.
Ходишь словно с чужим рюкзаком,
Выучен все терпеть.
Или вот характерное – голосом маленького человека: не просто отказ от действия, отказ от самого себя.
Чего ты, чего ты, ну все, пошутил, пошутил.
Даже по названию «Акустики» слышно уже, что между лирическим героем и миром больше нет ничего, никакой сдерживающей прокладки: только ветер и будни, пробирающие насквозь, эхо, отлетающее от стен, возвращающее неприкаянное «я» к самому себе.
Поэтому в текстах так много Москвы. Ибо с кем еще разговаривать. Правда, столицу герой недолюбливает:
вот ангелы над городом кружатся,
но город им посадку не дает
Но иногда вроде бы и ничего, хрупкая гармония:
В небесах сурьма и сурик
И поди сообрази:
Просом выполнен рисунок -
Радость птицам, горе судьям -
Мир неполон. Но красив.
И, допустим, это автор привык разговаривать сам с собой. Он вообще не очень-то щадит читателя, как мы заметили раньше, шифруя и без того не самые простые высказывания, наполняя именами собственными без сносок. Сплошное:
...Когда у лифта голову склонит
Загадочный охотник Росомаха...
И:
...Налей текилы, верный мой Рамирес...
Пока:
...Цыгане нам поют про Аненербе.
Без сносок хорошо. Сноски могли бы подсказать нам, что автор думает. Без сносок мы видим только –
как он думает. Мы видим результат: выпуклые, неожиданные, звонкие метафоры для самых странных и вместе с тем очень знакомых состояний – состояний, в основном, дискомфорта, а не наслаждения, состояний смятения, а не уверенности. То, что происходит с лирическим героем, и понятно, и не вызывает желания повторить:
...Горит, как магний, новая заря,
Земля блестит, что твой вилок капустный,
Хохочущие молодые люди
Горланят и пинают все подряд.
И ты им вслед глядишь, как будто уксус
Необычайный пьешь. И ветер ноту
Какую-то неверную берет
Лиргерой «Акустики» вслушивается в мир, в эхо своих шагов, всматривается в зеркало, в окружающих людей, но, как в заколдованном месте, как в вязком сне, делать, действовать не может. Или же выбирает – не действовать. Эта пассивность, этот страдательный залог человека внутри истории возвращают нам мессидж о маленьком человеке – маленьком перед лицом судьбы, перед собственным истощенным стареющим телом, перед страной, перед обстоятельствами, перед Богом.
В российской литературной традиции маленькие люди вытеснены на обочину великих дел, высмеяны (особенно в эпоху соцреализма), наделены немалым рядом нелицеприятных свойств. Чего же добивается автор, замещая себя в стихах созвучным, ничтожествующим персонажем?
Привык здороваться пинком,
На майке катышки –
я перепутанный пин-код
от желтой карточки,
недогоревшие дрова,
пятно на глобусе,
сошедший с разума трамвай
и хам автобусный.
Допутим, читатель любит узнавать себя в прочитанном. Нетрудно догадаться, однако, что настоящие хамы автобусные стихов не читают. Значит, это сообщение получит не тот, кто хам по внешним признакам. И вряд ли оно написано автобусным хамом, хотя этот текст очень близок к автопортрету.
Значит, кто хам, тот не хам. Не хам и автор. Значит?
В «Огоньке» восьмидесятых мелькнула фраза, журналиста уже не вспомню: «Интеллигенция любит код». Культурный, символьный, обобщающий, тайный код общности, расшифровка которого объединяет – знанием.
Коньков пишет двойной код. Двойной потому, что первый уровень – это выбор метода передачи (стихи – по определению, вещание на частоте, которую знают немногие), а второй уровень — это собственный, личный шифр, который автор не трудится разъяснять.
Если предположить, что читатель как подвид потребителя ходит по стихи утилитарно, подыскивая наиболее терапевтичное для себя самоотождествление, то тексты Конькова не подлежат быстрому перепосту.
Читателю дойти до них в том же состоянии, в котором находится лирический герой, практически немыслимо: с одной стороны, ищущий утомится поисками раньше, чем найдет, с другой – невозможно представить себе, что закопанный в самоуничижение персонаж пожелает усугубить свое состояние, почитав стихов по теме.
Получается, что автор пишет от лица маленького человека, но современный нам маленький человек его стихов никогда не увидит и не прочтет. Вспомните «тремор» (и Родиона, пурумкающего вальсок). Каким может быть инструмент поиска такого текста? Хэштег «ангина»? Хэштег «кофеин»? Хэштег «вилок капустный»?
Однако лирический герой Конькова способен внезапно срезонировать в читателе благополучном, жизненно-устроенном, любопытствующем. В любом из нас внезапно отзовется: тревога, страх будущего, усталость, болезнь, тщета, уход от битвы, уход от себя. Этого не предугадать, попадание может быть только случайным. Но то, что резонирует – маленький человек внутри большого – дает необходимый уровень универсальности текста, позволяющий относить эти стихи к портретным для поколения, биографическим без фактологии.
Да, в текстах Юрия Конькова нет долгих полноценных историй, привязок к молодости и зрелости, какой бы то ни было укорененности во временной линии. Они все происходят прямо сейчас и, благодаря умаленности героя с этим стертым, непроявленным авторством, широкозначной атрибуцией, относятся к нам всем.
И апеллируя – осознанно ли? – к маленьким людям в каждом из нас, Юрий Коньков заставляет вспомнить свое сетевое прозвище двухтысячных: «Джокер». Джокер может заменить любую карту. Маленький человек может заменить любого человека.
Да, гений маленького человека не просто существует, он говорит. И кто разберет его речь, тот и будет маленький человек. И чем гуще тучи над головой, чем жестче и чаще расставлены прутья государства, тем актуальнее, пожалуй, будут стихи Юрия Конькова.
Прошлая ночь длилась дольше на два часа,
Чем ей было календарем положено.
Синим металликом крашены небеса.
Восковая усталость застит тебе глаза.
Ненормально большая Луна заглядывает в окошко.
Кошкой успешно украдена и съедена колбаса.
Хоть у кого-то в жизни происходит хорошее.
_______________________
1 См. об этом подробнее: Ася Анистратенко. Лоскутное одеяло «Стихиры». // Сетевая Словесность. 4 октября 2006. – Прим. ред.скачать dle 12.1
