(О книге: Сергей Шестаков. Другие ландшафты. М.: atelier ventura, 2015)
Есть поэты аналитичные, раскладывающие мир по полочкам, а есть импрессионистичные, фиксирующие состояние изменчивого мира, сохраняющие впечатление. Аналитичными я называю авторов, которые в своем тексте не идут за языком и ассоциацией, а скорее доказывают некую важную мысль, или рассказывают историю с обязательным выводом в конце.
Этот метод в чистом виде свойственен советским поэтам: В. Шефнер, Е. Евтушенко, Б. Слуцкий. Например, стихотворение Вадима Шефнера «Вещи» начинается со строк «Умирает владелец, но вещи его остаются, // Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды» и заканчивается вполне ожидаемым выводом «Тот, кто жил для вещей, – все теряет с последним дыханьем, // Тот, кто жил для людей, – после смерти живет средь живых».
Продолжая тему «Вещей», конечно, необходимо вспомнить Бродского, который тоже использовал аналитичный метод, но более тонко. Хрестоматийный «Подсвечник» начинается со строк «Сатир, покинув бронзовый ручей, // сжимает канделябр на шесть свечей, // как вещь, принадлежащую ему. // Но, как сурово утверждает опись, // он сам принадлежит ему. Увы, // все виды обладанья таковы». Заканчивается же «Никто из нас другим не властелин, // хотя поползновения зловещи. // Не мне тебя, красавица, обнять. // И не тебе в слезах меня пенять; // поскольку заливает стеарин // не мысли о вещах, но сами вещи».
Современные поэты, опасаясь назидательности, чаще пытаются идти вторым путем – путем импрессионическим. И Сергей Шестаков не исключение. Среднеевропейские, бретонские, поднебесные, кантональные элегии (так озаглавлены разделы книги «Другие ландшафты») автор писал, как будто на пленэре, стоя в большой соломенной шляпе с бокалом Шабли в руке. Не всегда ясно, о чем элегии, но при прочтении возникает ощущение того самого остановившегося мгновения, которое, как известно, прекрасно.
Как у Клода Моне есть более 60 вариаций своего пруда в Живерни, так и у Шестакова образы перетекают из стихотворения в стихотворение: время, вода, зеркала, любовь, смерть, Бог... Но каждый раз солнце по-разному освещает строки, и мы смотрим на них под другим углом:
Как ручной кузнечик, стрекочет время,
отмеряя жизни, которых нет
или:
смотрит вечность облыми глазами,
жизнь твою раскрыв, как черновик,
и швыряет полыми часами
в пустоту безумный часовщик…
или:
тронь циферблат –
и разольётся лета.
Моне называли поэтом света и цвета. Для Шестакова цвет не менее важен. Цветовые эпитеты в его стихах неожиданны: желтое убежище ночи, черные ручьи, зелёные глаза времени. На общей палитре особенно выделяется синий: «в синих кущах», «синь озера и красный вертолет». Синий позволяет банальности заиграть новыми красками: «золотая в синих прожилках осень». Иногда на нем строятся целые тексты:
Синее солнце мое, синим веснам вслед
ты уплываешь по синим волнам, покуда
синим становится этот небесный свет,
бьющий в глазницы из всех закоулков чуда,
синие тени ложатся на нас двоих,
синее время нас медленно настигает,
ночь закипает в синих зрачках твоих
и по ресницам в сердце мое стекает
Часто поэт противопоставляет синий белому: «синие боги смерти, кого из нас // вы проиграли белым богам любви». В концепции цвета Владимира Гетте синий – это первый чистый цвет, выходящий из тьмы, цвет, разрушающий единство. Белый же – это соединение всех цветов, цвет, восстанавливающий единство. Значит, противопоставление синего и белого – это не просто игра красок, а противопоставление разрозненности и целостности.
Возможно, именно это имел в виду Шестаков, когда писал стихотворение «Вот и настало время учиться цветным азам»:
...красный, оранжевый, желтый, зеленый и голубой,
синий и фиолетовый, ставшие белым-белым…
Импрессионисты не любили четких контуров, они писали фигуры контрастными мелкими мазками. У стихотворений Шестакова тоже нет жесткой схемы или сюжета. Аллюзии с такой легкостью вклиниваются в речь, что кажутся собственным словом: «спи - это звезды катятся по щекам // белые, синие, красные, золотые». Не сразу угадаешь Есенина с хрестоматийной «Песней о собаке»: «Покатились глаза собачьи // Золотыми звездами в снег».
Отношение Шестакова к предшественникам похоже на «Завтрак на траве». Два хорошо одетых мсье сидят рядом с голой мадемуазель. На лицах ни смущения, ни вожделения. Будничная ситуация в Булонском лесу. Сравним с Шестаковым:
эти губы, гомер, винноцветное море,
эти руки, овидий, глаза эти, дант,
эти щеки, шопен в золотистом миноре,
это счастье, катулл, вне залогов и дат
или
полдень толстой, достоевский закат, погляди,
чехов туман, до чего эта осень подробна…
...сонное царство, где дворник пелевин метлой
три непослушных, три желтых гоняет листа
прочь с тротуара, и в классики прыгают трое
Классики здесь, как и голая женщина у Моне, не более чем часть пейзажа. Должны вызывать сильные эмоции, но не вызывают. В этом отличие, к примеру, от более аналитичного текста «Мосты» Александра Кабанова, который сквозь призму классики воспринимает и оценивает мир: «…пусть зрение мое – в один Гомер, // пускай мой слух – всего в один Бетховен…»
Поэзия Шестакова не только живописна, но еще и по-настоящему музыкальна. Восьмистишия настолько крепко связаны звуком, что невозможно вставить иное слово, кроме уже выбранного: «окарина свистит на окраине, // и парит над пекарней дымок».
А рядом с парящим дымком и свистящей окариной (не сверху и не снизу) стоит Шестаков в своей соломенной шляпе и рисует ландшафты, пытаясь сохранить для нас впечатление. И это, конечно, ландшафты его внутреннего мира, которые можно передать разве что через поэзию.
скачать dle 12.1
