Пётр Разумов. ОКРУЖАЮТ МЕНЯ ОГНЁМ

О стихах Юлии Чернышёвой



Одна из черт молодой русскоязычной поэзии – это гнев или ярость, которые обнимают высказывание.
«Мысли, полные ярости», - так характеризовал поэзию Лермонтова Александр Герцен, сам «пламенный вестник», чья условная фамилия (он был незаконнорождённым) образована от немецкого «сердце».
Поэзии на русском языке, так долго бывшей в плену мастеровитости (в её модернистском и советском изводе), разной интеллигентской драматургии, довольно скучно существовавшей в рамках вполне очерченного и часто слишком простого мира, так не хватало этого огня, этой молодецкой решительности [на всё]…
Что тут важнее всего?
Постановка предельных вопросов, самых важных, самых горячих, потому что земли под ногами нет. Она вроде обозначена: вот есть страна, какой-то ещё мир, политика, наше недовольство, желание смыться…

папа, отвозя в аэропорт, резюмирует:
«я бы уехал или вышел на___, но у меня мать, жена, ты, кошка, собака,
ты. Мне нельзя, чтобы меня___.»

Вот этот пропуск и есть «место действия». Условный локус псевдоречи и связанной с ней «идеологии» или просто-напросто некой «бытовой» конвенциональности, предполагающей провал, пропуск рефлексивного мышления. Здесь трудно жить и говорить.
Это самая общая ситуация многих поэтов, и, прежде всего, можно вспомнить Мандельштама, чья строчка взята в заглавие. А, во-вторых, Пауля Целана, важного хотя бы потому, что он писал на языке насильника, немецком, и, не смотря на известные обстоятельства жизни и творчества Мартина Хайдеггера, всё же поехал к нему и говорил с ним. О чём? Зачем?
Один день, один вечер встречи, когда два голоса скрестились и отразились друг в друге…

поцелуй оказывается невозможным.
кровь (отрицательный. резус. фактор) – несовместимой.
никогда не говорила «прощай» всерьёз,
это слово, кажется, поцарапает рот.

Через любовь (чем бы она ни была) можно понять язык, по крайней мере ту его область, которая вообще поддаётся силе ума и отчаяния, вскрывающего его механику и витальность.
Эти вопросы, как принимать за родное (Родину) то, что тебя выбрасывает, и говорить с тем, кто от тебя закрывается или бьёт (насильник, язык насильника), пожалуй, и решаются до сих пор. И Юлия Чернышёва, простите за пафос, «не чует страны», как и многие из нас. И чует одновременно. Потому что говорит, и её слушают, пусть пока в полуха, но гул всё ближе, мы, некое «мы», наплывает на российскую и беларускую поэзию, скоро, сильно…

имеющий ухо да слышит.
из моих уст – скорее смешно, нежели страшно,
но моими устами

Ярость молодых приводит в движение некую плотность, залегшую в русской культуре давным-давно, ещё в первую разночинскую демократическую волну: Некрасов, Добролюбов, Решетников… «Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги…» И вот опять сапоги, и вот опять сначала.
И очень точно и полномощно открывается личное, где вся [не]полнота и шум социальных языков вмешивается, ссорит, мирит, зовёт, греет, любит.

я вставлю её в пространство между поцелуями при следующей встрече.
принимай, ввожу тебя в текст и курс дела:
про тебя говорят всем стал почти что родной знакомый нативный,
говоришь, рифмы себя изжили.
знаешь, что ещё себя изжило?
гетеронормативность.

в левой руке – перило,
в правой правило.
ты уже начал их нарушать,
умоляю, не рухайся,
не прикасайся к пределам
останься
в своей приграничной зоне
краем
глаза отметить:
так возвращаю тебе то, что такие, как я,
у таких, как ты, не забирали, нiколi

И от этого «своего» до планетарной проблематики – как рукой. Мир здесь стянут, не насильно и не тоталитарно, как система и единство, но как сноп вопросов и наблюдений, какого-то все-поиска с некоторым количеством констант и остановок, но открытого и как стон («этот стон») всепроникающего без пробки-предела.

а с орбиты мы – космический мусор, от которого не защититься.
отпечатки метеоритных дождей, напоминание – о том, кто летит на встречу
с землёй в начале августа этого года в надежде обрести дом –
хотя бы после крушения. Как вы и просили – чтобы была видна кровь –
наш астероид-отчаяние – весь в белом.

Это и есть, как кажется, лермонтовская главная сильная черта. Если не брать его мизантропические выпады, в лучших вещах («В полдневный жар в долине Дагестана…», «Выхожу один я на дорогу…», «Люблю отчизну я, но странною любовью…») он преодолевает всякую гравитацию и расширяется (как смена планов в кино) до космической очень спокойной, но звенящей тишины, в которой вещи приобретают большой, вне-контекстный смысл, как часть общего, как бы его не назвали. И это общее вряд ли христианский Бог, скорее, - звезда, с которой ты связан чем-то в опыте познания и принятия (неполного) Мира. Этот эфир потом почувствует Мандельштам, например, в «Нашедший подкову», где в грандиозной эко-ист-орической системе соединяется жизнь всех видов и, возможно, не-видов: вещей, материалов, пустоты, цвета.
*
Одна из причин перехода молодых авторов к верлибру – это поиск такого места в речи (чьи формы достаточно вариативны, можно выбрать многое другое), где можно говорить откровенно и дерзко. Эта «дерзость» - свойство такой формы, которая максимально открыта для понимания и для принятия в себя личного, такого, которое не фильтруется через условность культурного кода: метр (чаще он так или иначе есть, так устроен русский синтаксис), рифма, метафора и прочее.
Разговор, которого требует автор, - это то событие, которое важно само по себе. Так стих становится философией. Если есть эта точка бифуркации внутри текста, значит, тут и произошёл этот маленький Большой взрыв, поменявший то, что было, - на то, что стало.
Был вызов и требование выслушать и ответить (от-реагировать: меняйся же, чёрт возьми, ты не видишь, что «всё не так»!)

кажется, наконец язык нашёл точку вхождения в личное пространство
кого? непонятно, но слышно щелчок
и воздух. это один из слонов, держащих землю, начал сутулиться.
у слона, держащего землю, может, тоже остеохондроз,
может, тоже бывает, что хочется посреди улицы
лечь и реветь. а нам с этого что? речь,
нам одна только речь, общий медиум,
не твой и не мой (язык), чья-то там речь,
всё остальное – наши тела – лучше (пренеб-речь) взять и сжечь.

«Приём», как его понимает модернистская эпистема с её культом формы и структурным мышлением, предполагающим, что можно нечто «выразить» без остатка и отчаяния несовпадения планов выражения и денотативного (всегда где-то там подспудно утверждённого) наличного, требующего всё того же «мастерства», о котором уже упоминали…
Вот этот самый «приём» формально сохраняется, в руинированном виде, как след. Но его функция иная. Это работает как «прикол», рэперы называют такие вещи «панч».

расскажи про неву, (невр)астению, стены, муры
ни о чём больше не говори
(расскажи, как красивые и не мы – немы, мудры)
позволь себе поболей, чем язык, позволь себе боли,
но не позорь себя ни воем, ни волей, ни воплем
(давай на двоих травмы, войны, чернобыль?)
замени себя тем, что другие меняют на алкоголи
замуруй себя в общелюдском бессловесном хоре

- так и пой

начиная с сейчас, куда б ты ни шёл – Бог с тобой.
да и Бог с тобой.
я с тобой.

То, что можно назвать по-русски «выпад», работает двояко.
Как след приёма, как новообразование, или, например, каламбур, «плетение словес» через аллитерацию / ассонанс, - это нечто вроде работы с языком больших философов разных веков (Жак Деррида, тот же Хайдеггер). И это вводит в контекст культуры в её элитарной форме, но доступной здесь, каждому как игра (серьёзная, скорее война) с неизвестным количеством «врубающихся», а потенциально – с любым и всеми.
И вот этот «хвостик», выводящий из зоны оккупации философией «для никого», привязан к другому краю «выпада», эгалитарному. Здесь язык пробалтывает сам себя. Его можно почти отпустить, - пусть бежит.
Новое мастерство – это придержать бег и не перегнуть с напряжением речевых сил.
А всё в целом говорит о недоверии к языку и его перманентному саморазоблачению и облачению обратно, но на глазах зрителей и участников глобального перформанса «Вавилонская башня».

хроники чьих-то отношений (может, и наших),
черновики общих попыток* в будущее [++добавить из прошлой заметки]
с моим пока ещё даже не бывшим – всё больше анамнез.
[в черновиках * = «не то», нужно слово получше]
я начала видеть симптомы раньше, чем ты впервые откашлялся кровью.
перебиваешь вопросом, пренебрегая всеми негласными:
«ты вообще кто такая?», «откуда?».
перебираешь меня на слагаемые (я согласный),
иногда даже с-/на-прягаешь (только не на людях).

привычным жестом поправляю «с-/на-» на «из-/в-».
*в* ответ посылают *на*.

Открытие – это пере-сборка не только того, что стало, но и «входящих». Если есть прецедент «нового», каким бы оно не оказалось, надо смотреть на прошлое и пере-собирать логику появления вещей (явлений) / идей (идеологий и конвенций) / любых значений (речи и языка как закона шумового поведения homo sapiens).
скачать dle 12.1