Антиитоги года (поэзия). Часть 1 (январь - июль)
Со смесью любопытства и отвращения я прочитал итоги года на самых разных литературных порталах. И решил, что такие итоги я писать не буду. Для меня литературный процесс — это прежде всего тексты. Итоги всех без исключения лет пропадут в топке истории, а наша задача — сохранить стихотворения. Рукописи всё-таки тоже горят, и нужно спасать их из огня. Поэтому здесь будут тексты и мои размышления о них. Это первая часть, она посвящена стихотворениям, запомнившимся мне из моего читательского опыта за январь — июль 2020 года: Данилы Давыдова, Владимира Гандельсмана, Григория Стариковского, Оксаны Васякиной, Игоря Булатовского, Дмитрия Строцева и Галины Рымбу.
И всё же — для начала несколько наблюдений и обобщений.
В 2020 году окончательно стало ясно, что поэтика и политика суть вещи столь же взаимосвязанные, как масса и энергия. Это показала не только полемика вокруг главного резонансного стихотворения года — «Моей вагины» Галины Рымбу, но и все премиальные сюжеты — от вручения Елизарову «Григорьевки» до отказа Ф-письма от премии Андрея Белого. Текст — всегда жест в символическом поле. Замечу, речь идёт необязательно о политической тематике. Даже сознательный уход от «политики» является жестом. Слова — означают. Текст и реальность находятся в сложных, но всё-таки взаимоотношениях, и оторвать одно от другого полностью невозможно. Смыслы текстов выводят нас из литературы вовне, на поле реальности. Современные стихотворения дополнительно акцентируют и проблематизируют эти взаимоотношения.
Это одна из причин, почему основные итоги года — не литературные. Это события в Беларуси, в омской клинике и на скрытых за масками лицах. Перед лицом этих событий проблемы литсообщества кажутся смехотворными. Может быть, поэтому литературное поле всё больше сшивается воедино горизонтальными проектами, в которых на равных могут выступать представители разных лагерей и микротусовок. Евгений Абдуллаев пишет о фрагментированности литературного поля, а я, как видите, наблюдаю ровно противоположный процесс. Появляется всё больше журналов, где вместо иерархии и цензуры предлагается многоголосие, и благодаря этому возникает общий контекст. На равных выбирают тексты к публикации редакторки «Ф-письма», на равных выступают стихотворения самого разного характера на страницах «Лиterraтуры», «Метажурнала», «Артикуляции», «Формаслов», поэтики разного типа конкурируют за премию «Поэзия».
Благодаря пандемии зародился и новый жанр литературной критики — устное высказывание на стримах и круглых столах (стримы Метажурнала, «Несвободного микрофона», круглые столы «Артикуляции»). Это жанр быстрого реагирования, он весь в риторике и импульсе момента. И он не монологичен. Это всегда полемика, живой и злободневный разговор. И он открыт для участия. Традиционной критике придётся в будущем конкурировать с ним за внимание аудитории.
Благодаря всему этому возникла совершенно новая ситуация и для самих стихотворений. С момента распада литературоцентичности общества в 90-х, тексты попадали в пустоту, в вакуум. Сейчас у них возник шанс быть внимательно прочитанными и отрефлексированными в форме рецензий, комментариев, обсуждений на стримах — на это работают механизмы перечисленных выше проектов и площадок. Нельзя сказать, что у текстов появилась широкая аудитория. Но зато появился вовлечённый квалифицированный читатель.
* * *
В тексте Данилы Давыдова с самого начала чётко прописана оппозиция «они» — «мы». «Они» выстраивают декорации и свет, расставляют реквизит: «конус лампы», «запылённый ящик», «ржавые инструменты». «Мы» — те, кто вынуждены существовать в этих координатах и угадывать их значение, и это необходимо для выживания, ибо устроено всё это как некая ловушка. Поэтому «мы» учимся отличать «эффекты» от реальной опасности. Но учатся и «они».
Данила Давыдов
* * *
в тишине в полутьме раскачивается конус лампы
это они умеют это они научились
кто-то кажется прячется за поворотом
отсвет падает на запылённый ящик
посреди подвала валяются ржавые инструменты
это они умеют это они научились
мы не боимся, мы знаем, что это эффекты
но мы боимся, мы знаем, что так и есть
знаем: сейчас, возможно, из-за угла
знаем: сейчас свет потухнет, и в темноте
знаем: это эффекты, но в темноте, из-за угла
это мы знаем это мы научились.
(Авторский блог)
Наполнить эту логическую схему можно самыми разными значениями, как сугубо политическими — взаимоотношения власти и субъекта, так и лингвофилософскими — взаимоотношения поэта и языка, в нормативных рамках которого он всегда лавирует на грани фола, так и социальными — искусство ускользания от мира («мир ловил меня, но не поймал» — Г.С.), ну и, конечно, сугубо онтологически — как мрачная картина устройства реальности, в которую мы рождаемся. На всякий случай я решил сжульничать и обратился за комментарием к самому автору текста — счастливая возможность, которая есть только у современников — и произошел вот такой диалог:
Е.Н. — Данила, можно спросить: как ты сам предполагаешь, о чём твое стихотворение? Кто эти «они» и «мы»?
Д.Д. — Ох, Женя. Они — это не мы, это те, кто создаёт формы организации существующего, которые мы, при всей иронии и рефлективности, воспринимаем в качестве вынужденной данности. При этом они не трансцендентны в полном смысле, по крайней мере, их действия в каком-то смысле тоже эволюционируют.
Е.Н.- Получается, «они» — это примерно то же, что «Большой Другой», точка отсчета, власть?
Д.Д. — Нет! Это будет упрощением. Если власть — то только в смысле выстраивания знаковых систем, которые нас окружают. Так что не то же, а гораздо шире.
Е.Н. — «Власть» я понимаю в данном случае максимально широко, естественно, не как российскую или вообще политическую власть, а власть как категорию.
Д.Д. — Если так понимать власть — то, наверное, да. В семиотическом, так сказать, смысле.
Автор разрешил процитировать эту переписку, мне кажется, она очень многое добавляет к прочтению этого замечательного текста.
* * *
Если считать, по Бродскому, двумя векторами в поэзии «центростремительность» и «центробежность», то Гандельсман, мне кажется, это центробежная, пастернаковская линия.
* * *
Всполохи звёзд горящим порохом,
и эти, сорванные с крон,
раскрики хриплые ворон,
раскрики и круженье ворохом,
и гусениц меха — то сжатые,
а то растянутые на
один прополз — кора черна, —
себя в свой кокон провожатые,
и ночь, и ночь до часа раннего,
до упразднённых в небе вех,
когда я устремлюсь наверх,
коснувшись синего бескрайнего,
и с птичьего полета птичьего
увидев точку на земной
коре, явившуюся мной,
исчезну, чтоб врасплох постичь Его.
(Интерпоэзия, номер 1, 2020)
Это живо напоминает «Импровизацию» Пастернака»:
«И было темно. И это был пруд
И волны.– И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, чёрные, крепкие клювы.»
Эта близость — на уровне «птичьего» мотива и, что гораздо важнее, фонетики. Ритм при этом совершенно разный, порывистый у Пастернака, монументальный у Гандельсмана — и эта разница, конечно, содержательно весомее сходства. Пастернак пишет это в 25 лет, а Гандельсман в 71. Пастернак играет с паронимией клавиш и клювов, его задачи чисто музыкальные, Гандельсман пишет о смерти. О нетерпении перед лицом смерти, практически тоске по ней, ибо с ней связывается надежда на постижение Бога. Очевидна аналогия между мёртвым телом и коконом. Гусеница провожает себя в перерождение, субъект речи тоже стремится переродиться — в птицу. Тему смерти продолжает недавнее стихотворение, опубликованное в блоге автора:
* * *
Времени подорожание.
Но ещё не истощились дни —
острое даёт переживание
мягкость приложения ступни.
Выдоха и вдоха откровение.
Поручень в трамвае тронь —
чувствует его ладонь
как последнее прикосновение.
Этот путь протоптанный
стал новорождённым днём:
вот он я стою как вкопанный,
лишний раз рождаясь в нём.
Снегом приголублена окраина.
Возле «Гастрономии», раскос,
с мордой лисьей пёс
ждёт богоявления хозяина.
Здесь снова на ум приходит Пастернак с поздними строчками:
«И дольше века длится день,
И не кончается объятье»
Здесь тоже ощущение значительности каждого мига и мотив истощения времени: «и полусонным стрелкам лень/ ворочаться на циферблате»...
Любопытно, как Гандельсман строит поэтический материал из тяжёлой, неповоротливой лексики, отглагольных существительных: «подорожание», «переживание», «приложение» и продолжает ряд «прикосновением» и «богоявлением». У иного автора это бы привело к полному уничтожению стихотворения, здесь они, как античные колонны, поддерживают свод стихотворения.
* * *
Наиболее очевидная тема в негромких стихотворениях Григория Стариковского, принадлежащих к одному сквозному циклу, — трансформация человека-функции (сюжетной, социальной) в антропоморфный фрагмент пейзажа — «человечий шёпот», «оранжевую куртку». Только в этом пейзаже человек себя обретает, сгущается, его мир обрастает конкретностью, появляются запах и звук. Где до этого были мёртвые роли — «завлаборатории», «историк», «свекровь», состоящие в каких-то отношениях, возникают осязаемые «стылое мясо земли», «хрусткий бег». Переломный момент — фраза «вот она, ваша остановка» — на окраине леса, болота. Человек перестаёт быть социальным призраком. Здесь «брезжит другая жизнь». И здесь становится возможной смерть: если в городе смерть продолжается сном, то в лесу она сохраняет качество подлинности, здесь «время отстрела оленей». Это движение от прозы («я не ловец времени» — сообщает субъект речи) к поэзии, от времени — к мгновению.
* * *
читаю книгу, точно глотаю гвозди:
жена — завлаборатории, муж — историк,
дочь в старших классах, свекровь -
принципиальное, вредное существо,
читаю, испытывая сильнейшее
отвращение, — я не ловец времени.
он умирает от приступа, ей снится —
здесь автор особенно беспощаден, —
они ищут автобусную остановку,
кто-то ведёт их сквозь лес,
и приводит к болоту, и говорит, —
вот она, ваша остановка.
мне тоже разное снится: женщина —
будто я не был свидетелем этому —
приходит с ночного дежурства,
накрывается пледом, читает
об этих двоих, идущих по лесу
осеннему, пахнущему грибами,
туда, где брезжит другая жизнь.
* * *
сначала не было никого,
потом появилась машина, двое
вылезли на гравий, немолодые, вытащили рюкзаки-
однодневки, зафиксировали походные палки.
он высок, взгляд его — в никуда,
как лесной воздух провалами сквозь деревья.
если спросить, — человек, как тебя зовут?
он не сумеет ответить внятно.
она приземиста, в лыжной шапочке с луной и солнцем,
в синей ветровке с капюшоном на две головы;
пока он согревается, отпивает чай или кофе
из пластмассового стаканчика, она ждёт и смотрит
на забранное льдистой корочкой озеро,
на склоны, где ветер трёт свою спину кабанью
о камни, коросту коры; на игольчатый свет,
шевельнувшийся снова под сердцем.
* * *
от подстанции склон каменист,
бурый тростник и шиповник,
птичьего голоса бы,
воробьиного “чирк”... человечий,
охотничий, пепельный шепот.
ветер вплетается в
решётчатых вышек пустóты,
и деревья сквозные
втиснуты в стылое мясо земли, —
время отстрела оленей,
время в оранжевой куртке ходить
по ничейному лесу,
греть озябшие руки
над рваным костром,
хрусткий бег на прицеле держать.
(Авторский блог)
Казалось бы, это эскапизм, бегство от реальности, но на деле всё наоборот: здесь звучит тоска человека по реальности, по подлинности — нечто глубоко противоположное эскапизму. Социальная жизнь предстаёт как недостаточно реальная, опрокинутая в сон во сне. И человек, алчущий реального, находит его в тростнике, шиповнике, в «мясе земли».
Для меня особенно важно, что эти стихотворения сообщают больше, чем в них говорится. Именно сами тексты, а не дополняющий их комментарий. То, что сообщается, не является вербальной информацией — это неформулируемые вещи, скорее, чувственного характера (их необходимо «слышать»), которые не могут быть без потерь вынесены из стихотворения или, например, переведены на другой язык.
* * *
«Опера-балет Гомофобия» Оксаны Васякиной, вокруг которой разгорелся нешуточный скандал, когда ее отклонили в журнале «Ф-письмо» заслуживает внимательного прочтения. История это уже несколько поросла быльём, но и о тексте, и о кейсе можно поговорить теперь более отстранённо. Цитировать полностью я его не буду из-за объёма, но вы легко найдёте его через поиск по фейсбуку.
Скажу сначала по поводу претензий к банальности отдельных метафор в этой «опере», которая почему-то совсем не показалась мне банальной. Все становится на свои места, если вспомнить, что в последние 10 лет в моде в сегменте «актуальной поэзии» были тексты с разорванными семантическими, синтаксическими связями, иногда даже насыщенные терминами из лингвистического и философского обихода и требующие очень медленного, кропотливого чтения. Соответствующие редакционные ожидания представляются в свете этого профессиональным искажением... В тексте Оксаны Васякиной совсем другая скорость речи, вас как бы засасывает и на большой скорости проносит мимо объектов — и подробное вглядывание в них застопорило бы эту скорость. Важны при таком устройстве текста не сколько отдельные образы, сколько композиция в целом, на которую они работают — текст носит «симфонический» характер и , в моём понимании, находится в традиции «Вопля» Аллена Гинзберга — есть почти прямые отсылки.
Кроме этого Оксану обвинили в «эксплуатации темы насилия и ЛГБТ». Тут возникает вопрос — где граница? Автор работает с какой-то волнующей его темой — где начинается эксплуатация? Это очень индивидуально. Но я думаю, что это обвинение тоже связано с ожиданием усложненной эстетики. Мне кажется, поэзия Васякиной движется к человеку, к человеческому воплю о помощи или любви — и, возможно, такой и должна быть левая поэзия, в то время как увеличение дистанции — это более консервативная поэтика, связанная со стремлением к эстетическому комфорту в башне из слоновой кости текстов — я утрирую, разумеется.
Балансируя на грани китча, текст, с моей точки зрения, её никогда до конца не переступает, и причина — сила гравитации очень верно выбранного ритма речи. Эта гравитация речи особым образом организует чтение, превращая его в увлекательное путешествие на американских горках любви и ненависти. Это приключение читателя и приключение утопии, которая переживает множество трансформаций: «утопия — лепесток на жирных рельсах метро», «утопия — нежная лапка шерстяная», «утопия — ласковый шарфик», «утопия — мёртвая точка и хохот старого п...ра».
Стандартная претензия в духе того, что политическая борьба заслоняет литературные задачи, здесь неуместна. Одно из замечательных свойств чтения поэзии — это смещение языкового сознания, пересобирание себя и реальности через язык — и, мне кажется, текст Оксаны вполне этого эффекта достигает.
* * *
Игорь Булатовский
* * *
сказавшему круг выдается круг
сказавшему треугольник
выдаются вкось дребезжащий звук
рукомойник подойник
сказавшему брат мой квадрат
выдаются заступ и мёртвый сад
где улыбнётся пол-пот лица
где ведут на север следы волчца
за бочок хватают коц и дардар
и ходишь весь покоцан и стар
в руке заступ в уме круг
идеальный круг кум мук и скук
и слышишь только в земле глубоко
течет вода кипит молоко
(Авторский блог)
При совершенно иной, «царапающей» просодии Булатовский наиболее близок Гронасу в том смысле, в котором о книге последнего писал в своей рецензии Лев Оборин: здесь проявляется мнемоническая функция поэзии. А где мнемоническая — там и магическая (это вещи неразделимые: мнемонична любая молитва, любое заклинание), поэтому «сказавшему круг выдаётся круг». Здесь достаточно очевидно проговаривается, с одной стороны, то, что поэзия способна сбываться: это известный сюжет, скажем не без иронии, в русской «агиографии» поэтов. С другой стороны, зная скептическую и, как мне кажется, политически заостренную (никогда прямолинейно, но это угадывается) интонацию Булатовского в последние годы, можно прочитать это и как намек на «за что боролись».
* * *
Неожиданно я стал наблюдать возвращение пейзажной лирики — это работает у Строцева здесь и, например, у Ксении Букши в текстах последнего времени. Как будто найден наконец язык для этих вещей, считавшихся трудными, стёртыми традицией.
Дмитрий Строцев
* * *
из этих комнат окна в сад
твои из комнат окна в сад
стволы за окнами в саду
кусты за окнами в саду
стволы на пальчиках висят
как невесомые висят
кусты на корточках сидят
твои знакомые сидят
из веток сумерки следят
в саду за ветками закат
и тени ветхие растут
из веток тихие бегут
в саду и в комнатах текут
вдали над кронами холмы
плывут укромные холмы
твои знакомые холмы
и вот на цыпочки встают
кусты на цыпочки встают
и жабы новые поют
и вот сверчки и тишина
в саду и в комнатах она
вокруг грохочет тишина
и скоро бездна звезд полна
открылась бездна звезд полна
над домом бездна звезд полна
потом огромная луна
над садом полная луна
одна безумная она
и через ветки ветки все
и через окна окна все
луна безумная следит
очами в комнаты глядит
ночами в комнаты глядит
в сады и в комнаты летит
потом за окнами потом
в саду за окнами потоп
в саду и в комнатах потом
в саду и комнатах гроза
твои огромные глаза
одни огромные глаза
и вот за окнами темно
потом за окнами темно
в саду и в комнатах темно
одно открытое окно
твоё открытое окно
в груди открытое оно
гряди за окнами рассвет
гляди за окнами рассвет
в саду и в комнатах рассвет
из этих комнат окна все
из этих окон окна все
из этих окон ветки все
из этих веток ветки все
в камнях и в утренней росе
в огнях и утренней росе
вдали знакомые холмы
из этих комнат комнат мы
в саду знакомые кусты
и в этих окнах окнах ты
в саду и в комнатах гроза
твои огромные глаза
твоё открытое окно
в саду и в комнатах рассвет
(Авторский блог)
Текст включает прямую отсылку к стихотворению Ломоносова «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния».
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна (...)
Стихотворение Строцева, впрочем, не органно-торжественное — оно тонкое, прозрачное, строящееся на одних повторах, на комбинаторике, как в некоторых новых стихотворениях Гришаева.
Разместив этот текст, я задумался, а есть ли ещё сегодня место лирике, тематически отвлечённой от проблематики социального неравенства, дискриминации, деколониализма и т.д. — вопрос, который ещё несколько лет назад звучал бы дико, но на фоне последних событий как в стране, так и в литературном сообществе выглядит уже не столь неуместно. Но ответ на него всё-таки — да, есть, и более того: лирическое пространство — это как раз пространство предельной свободы и сострадания, так как здесь человек как бы поднимается над своей косной природой, в том числе социальной природой, и прозревает ее. Таким образом в этой точке стихотворение Галины Рымбу про вагину и это стихотворение Дмитрия Строцева, несмотря на, казалось бы, различный генезис, встречаются и понимают друг друга. Арест Строцева в Беларуси это как-то метафизически подчёркивает.
* * *
Галина Рымбу
ТЫ — БУДУЩЕЕ
мы прожили целую эпоху —
от свинки пеппы до наруто.
я считаю крапочки времени
в карманах домашних штанов.
мы знаем, есть разные времена —
когда можем заказать себе пиццу,
и когда я
занимаю тебе на смесь.
я помню, как раньше ты
боялся даже запаха лука,
а теперь ты его
изучаешь уже в микроскоп.
ты не говоришь.
и вот ты уже говоришь:
«все президенты безумные».
и мы, наверное, тоже, немного,
но по-другому,
спутаны и беспокойны. а папа сейчас
в моей футболке, в чёрных сережках, с щетиной
такой красивый, и даже во сне
он нас через кордоны несёт
в своих долонях больших. а наш дом —
это страна, отдельная от всего,
анархическая коммуна,
где коты — наравне с нами,
и спят на столе:
Ева, Иосиф, Моисей.
ты пишешь: «А», ты говоришь: «да»,
«открывается бездна», ты говоришь:
«надо всё изменить».
мы празднуем твои 7.
мы лежим на диване, обнявшись,
обжигая собой пространство.
ты — будущее.
в нас всё больше любви, наши умы —
нестабильные, как вулканы, и в них —
лава слов раскалённых, наши лица — влажные.
и мир
такой свободный, немного пьяный
курит у нас на крыльце,
угощает нас мишками и червячками.
он, как ты, всё делит на два и на три —
получается множество.
наша борьба рядом,
нежность — как беспорядок —
всё растёт. мы танцуем и вертим попками —
это праздник внутри катастрофы,
в изоляции, в темноте
мы зажгли гирлянду и свечи.
ты — будущее.
ты — крепкий цветок. а мы с папой —
две ямы глубоких рядом
в ночном саду.
(Авторский блог)
У меня есть ощущение, что материнство в русской поэзии относительно слабо тематизировано: это неудивительно, учитывая, что направление разговора в ней так или иначе задавали мужчины, будучи, что называется «хозяевами дискурса». В этом смысле стихотворение Гали Рымбу очень любопытно: нам показывают, как ребёнок становится субъектом экономических отношений («есть разные времена -/ когда можем заказать себе пиццу/ и когда я/ занимаю тебе на смесь»), политических отношений («все президенты безумные»), обретает голос, собирается все изменить и т.д., в то время как родители уже смотрят на него из той точки в будущем, в которой они сами — просто две могилки в саду. В то же время ребёнок здесь может быть прочитан как метафора человечества в целом, которое «сначала боится запаха лука, а потом изучает его в микроскоп». Тогда родители в тексте оказываются умирающими богами этого мира — особенно архетипичен образ отца, который «нас через кордоны несет/ в своих долонях больших». Можно ещё обратить внимание на имена котов в этом стихотворении. Всё это достаточно прозрачно, но тем не менее очень здорово сделано, с характерной Галиной интонацией, её типичными образными ходами, переходами и поворотами. Концовка мне кажется очень сильной: я задумался о том, что этот обзор пишет, если посмотреть из будущего, уже мёртвый человек — в отличие от стихотворения, которое очень живое и это качество вряд ли способно утратить.
скачать dle 12.1
