ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Татьяна Касаткина. О САМОУБИЙСТВЕ. Часть 2

Татьяна Касаткина. О САМОУБИЙСТВЕ. Часть 2




Психиатр Ю.А. Анохин называет следующие типологические черты самоубийц: «импульсивность, психологическая незрелость или, иначе говоря, инфантилизм, эмоциональная неустойчивость, бескомпромиссность, ограниченность мышления при выборе вариантов решения сложившейся проблемы»[1].

Как бы ни относиться к этому перечню, как минимум две последние черты указывают на повышенную изолированность самоубийцы. Изолированность как от людей (ибо любое общение в той или иной степени предполагает компромисс (лат. – соглашение)), так и от человеческого опыта, поскольку «ограниченность мышления при выборе вариантов решения сложившейся проблемы», в сущности, означает, что человек остается при решении этой проблемы наедине с собой, не предполагая, что что-то в этом роде случалось уже с кем-то до него. Характерно, что на сайтах помощи потенциальным самоубийцам суть просьбы о помощи обычно заключается именно в призыве поделиться опытом тех, с кем случалось то же самое – то, что привело пишущего на грань самоубийства. Люди хотят знать, можно ли это пережить, когда проходит боль, становится ли легче, что для этого нужно делать… То есть – они хотят вписать свой случай в общечеловеческий опыт, увидеть себя как одного из…, а вовсе не единственного. Предельное отчаяние человека, оказавшегося на грани самоубийства, состоит именно в этом, лишенном основания, но от того не менее остром и непереносимом в своей абсолютной внутренней убедительности, ощущении: «я-то один, а они-то все». В ощущении абсолютной отрезанности себя от всех и всего в мире. Полагаю, что вне такого ощущения, хотя бы на самое краткое время, самоубийство вообще не может состояться.

Причина ощущения своей отделенности от всех в каждом конкретном случае может быть самой разной – это разнообразие и смущает тех, кто пытается описывать самоубийство по существу или предпринять попытку классификации. Это может быть чувство своей несостоятельности несмотря на «солидный возраст» - так, Ф.М. Достоевский начинает Дневник писателя 1876 года, цитируя записочку: «Милый папаша, мне уже двадцать три года, а я еще ничего не сделал; убежденный, что из меня ничего не выйдет, я решился покончить с жизнью…» Тут очевидна убежденность (пусть мгновенная), что такой он никому – ни себе, ни окружающим, ни милому папаше – не нужен. Очень похожую записку получили мои знакомые от своего сына, чуть постарше, в катастрофические 90-е. Выгнанный из института и не могущий устроиться на работу, он написал, что «не чувствует в себе сил и способностей быть для них поддержкой в старости» - и повесился… Его мама вспоминает с самоосуждением, что была так измучена на двух работах (она одна содержала семью и – по традиции – готовила, убирала в квартире и прочее – тоже она), что просила ближних только об одном – чтобы ее оставили в покое… Она не успела дать почувствовать сыну, что он ей дорог – любой. А вот про «поддержку в старости» он, наверное, слышал с детства, и в какой-то момент понял, что не оправдывает надежд и ожиданий. А связь его с родными, очевидно, присутствовала, или, по крайней мере, им ощущалась, именно в виде направленных на него надежд и ожиданий. И переживаемое им крушение надежд на себя обернулось разрушением связей…

Это может быть ощущение, что «у всех все хорошо, а от меня муж ушел». При этом человек прекрасно знает, что у всех все – очень по-разному, у нее у самой есть подруги, от которых тоже ушел муж – но она не в состоянии отождествиться с ними: привыкшая думать о себе как о благополучной, она вовсе не хочет примыкать к ним! Даже «не хочет» – не то слово. Она жила в уверенности, что с ней такого случиться не может. Этот переход в другую категорию для человека с таким сознанием – нечто, для чего нужно умереть и снова воскреснуть. От находящихся в этой другой категории ее отделяет пропасть. И она не хочет переходить эту пропасть, не хочет, чтобы ее жалели, радуясь, что она теперь такая же, как они… Но пропасть отделяет ее в этот момент и от благополучных подруг – от них-то ее как раз и отрезало! Она не сможет обратиться к ним за помощью. Она не хочет, чтобы ее жалели, радуясь, что они сами не такие… Я сейчас говорю не о том, что, кажется, во всех разобранных нами случаях человеком управляет гордость – я говорю о том, что без вот этого ощущения отрезанности – самоубийства бы не было…

Мама, руководящий работник в сфере образования, с давней склонностью к суициду, с проблемами с мужем, покончила с собой после того, как дочка попросила ее не подходить к ней в школе, потому что она ее стыдится… Причины были все время – не было необходимого условия самоубийства.
Чтобы самоубийство совершилось, человек должен хоть на миг оказаться отрезанным от человечества – мне бы хотелось, чтобы было понятно, что это не метафора. Мы связаны с человечеством тысячами нитей, которые сродни единой кровеносной системе (воцерковленным христианам это проще ощутить, имея опыт единого тела Церкви, где во всех его членах течет единая кровь – Христова, подаваемая в причастии). Важную роль в этой связи играет память человека, всегда намного превосходящая его индивидуальную историю. Человек всегда так или иначе помнит (а память – это форма присутствия) о тех временах или пространствах, в которых он не бывал, но где бывали его знакомые, родные, предки, вообще – люди. Ребенок очень остро ощущает эту потребность наращения памяти сверх индивидуальной. И если он лишен своей семьи, он пытается укорениться в «чужом» прошлом. Маленькие монастырские воспитанницы так же просят мою маму – их воспитательницу – «рассказать о девчонках» (то есть о ее дочерях), как когда-то ее об этом просил мой маленький сын. Даже, возможно, более настойчиво. Человечек, оказавшись отломленной веточкой, начинает отыскивать свой корешок, причем так, что ощущаешь, что дело идет о жизни и смерти. Одна маленькая воспитанница, бывшая убежденной, что ее родила ее мама-монахиня, когда ей другие дети долго доказывали, что это не так, в настоящем отчаянии и сильном раздражении воскликнула: «Что же, меня земля родила?!»

Эта сверхиндивидуальная память не позволяет нам начинать любую нашу историю с нас самих. Всегда оказывается, что у кого-то «был аналогичный случай». И человек, следовательно, может отнести свою историю к тому или иному жанру, и идти дальше уже по протоптанной тропинке. Он оказывается не первопроходцем, а это уже совсем другое дело. Ему словно подают руки из разных времен и пространств… Правда, во многих жанрах есть также истории, завершающиеся самоубийством. Но нет ни одного жанра, состоящего целиком из таких историй. А это значит, что любая тропа проходима, более того – ее уже много раз проходили до нас. Чтобы покончить жизнь самоубийством, человек должен либо быть мгновенно изолирован от всех этих связей, от этих спасающих рук, либо сознательно избрать вариант непрохождения проходимой тропы, соблазненный соскользнувшими до него.

Второй вариант – это история о том, как опасно искусство, когда оно, секуляризовавшись, освободившись от религии, начинает все больше и больше замыкать слушателя и читателя на личность творца, вместо того, чтобы вести его к Творцу. История эта афористично пересказана М.Ю. Лермонтовым в ответе Демона Тамаре: «- А наказанья, муки ада? – Ну что ж, ты будешь там со мной…» Совсем недавно мы вновь пережили эту историю – когда после смерти (возможного самоубийства по неосторожности) Майкла Джексона, его фанаты кончали с собой, говоря: «Я хочу быть с Джексоном». Правда, если верить Лермонтову, хитрый Бог спасает самоотверженно любившую человеческую душу и на этом пути… Но увы, вряд ли душу ждет спасение, если она сочинит свою жизнь по предложенному образцу, если она начнет не жить, а играть, и ее заиграют до смерти. Целые литературные направления (из последних – романтизм и символизм) ответственны за такие случаи. И ответственность их, наверное, серьезнее, чем ответственность Платона и Сократа перед Клеомбротом. Вослед ушедшему романтизму, в преддверии еще не чаемого в тот миг символизма Достоевский в кратчайшей вставной новелле в «Братьях Карамазовых» дает нам образ такой заигравшейся души: «Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом "романтическом” поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней единственно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило немало»[2].

И все же на фоне первого варианта второй вариант – почти частный случай.
За счет чего же возникают стены, окружающие человека в тот момент, когда он начинает неудержимо двигаться в сторону совершения самоубийства? Конечно, прежде всего, мы сами – стены нашей тюрьмы. Мы поглощены собой. А «поглощенность собой, - как афористично сказал Н. Бердяев, - подавляет, выход из себя освобождает»[3]. Поэтому очень верно советуют: постарайтесь увидеть чужие проблемы. Лучший способ уйти от мыслей о самоубийстве – это помочь нуждающемуся в твоей помощи. Но прежде чем ему помочь, его нужно смочь увидеть! Значит, прежде всего, нужно оторвать свой взор от себя.
Стены воздвигаются и обстоятельствами (на то они и обстоятельства, чтобы обставать). Обстоятельствами, которые вдруг, вопреки разуму, с несомненностью ощущаются как такие, которые останутся навсегда, никогда не изменятся. Так и говорят – попал в ловушку обстоятельств. Но только это иллюзия. Нас убеждают, что мы уже попались – как раз для того, чтобы мы попались. Все знают по опыту, как стремительно меняются любые обстоятельства. Единственный способ сделать их и правда неизменными – это покончить с собой. Этим действием, представляющимся нам выходом, мы как раз фиксируем то самое состояние (а именно – состояние отрезанности от человечества, беспросветного одиночества, ощущения того, что нас предали, уныния, отчаяния), из которого хотим ускользнуть, - и фиксируем его навеки. И об этом свидетельствует не только порядок похорон самоубийц, предписанный в «Законах» Платона.

Вот что пишет Плотин в сочинении «О разумном исходе»:
«Душа не покинет Вас, не захватив что-нибудь с собой. Покидая тело, душа сохраняет в себе еще что-то телесное, и ее уход – лишь переход на некое новое место[4]. И там душа ожидает тело, чтобы уже полностью порвать с ним; после этого больше не будет никаких перемещений – она просто окажется свободной.

Но как происходит это окончательное отделение? Отделение происходит, когда порываются все связи между телом и душой: телесная гармония, пленявшая душу своей добродетелью, разрушается, и уже ничего более не задерживает небесную гостью.
Но когда кто-либо сознательно убивает свое тело, когда он насильно порывает все связи – виновно ли его тело в том, что душа ускользнула?
Ведь ясно, что этим человеком двигала какая-либо страсть: или отвращение, или горе, или гнев – страсть, которой он бездумно потакал.
Но если человек утратил смысл своего существования? В это трудно поверить, но коль скоро это произошло, то следует предположить, что за этим стоит влияние чужой и чуждой воли. Освобождать душу с помощью подобных лекарств – странный способ обретения смысла.
И если судьбой каждому отпущен свой срок, не нужно предвосхищать час своего ухода, если, конечно, в том нет особой необходимости.
Возможно, что в ином мире мы еще долго будем пребывать в том состоянии, в котором покинули этот, а потому не следует торопить свой исход, пока имеется хоть проблеск надежды»[5].

Но что же дает возможность этим стенам самости и обстоятельств достигнуть до небес, полностью отрезав человека от людей и мира[6]? Очевидно, только одно – наша установка, при которой мы воспринимаем как цели жизни то, что является не более чем жизненными обстоятельствами. Ибо только цель жизни способна занимать собою весь наш горизонт. Нам нужно понять, путем каких подстановок мы делаемся уязвимыми, а главное – путем каких подстановок мы делаем уязвимыми наших детей.

Когда мы внушаем нашим детям (а наши дети – что бы они ни говорили и как бы ни протестовали – очень чутки к даваемым родителями установкам, особенно к тем, в которые сами родители по-настоящему верят или в которых подсознательно убеждены), так вот, когда мы внушаем нашим детям, что главное в жизни – завести хорошую семью, или состояться в своей профессии, или смочь быть опорой родителям в старости, или «достойно», как теперь говорят, зарабатывать – и прочие, вроде бы неплохие, вещи, - мы делаем их уязвимыми, мы сами готовим из них группу риска.

Потому что все, здесь перечисленное, и еще многое неперечисленное, что опрометчиво выдвигается нами в качестве цели жизни или в качестве ее оправдания, в качестве удостоверения того, что мы ее правильно прожили, - это всего лишь жизненные обстоятельства, те, которые могут в любой момент измениться, рассыпаться как дым, как мираж, а главное – те, которые не поддаются контролю со стороны человека. Это то, что «Бог дал – Бог взял». И нужно уметь, как Иов, добавить к этому: «благословенно имя Господне». Потому что альтернатива-то благословению здесь, по большому счету, единственная, та, что предлагает Иову его супруга: «Похули Бога и умри!»

А истинная цель человека на земле одна – быть человеком. И это как раз то, что зависит от нас – и что с нас и спросится, и это то, что возможно осуществлять в любых обстоятельствах – и во дворцах, и в коммуналках, и бесприютному, и в больнице, и в тюрьме. И в семье, и одинокому. «Успешному» и «неуспешному». И еще неизвестно, где и когда сложнее… Суть возмущения Иова против его друзей как раз в том, что они пытаются оценивать степень его праведности – то есть человечностипо его жизненным обстоятельствам. «Если обстоятельства таковы, значит, ты что-то не то делал, значит, ты – что-то не то…» И как часто мы в жизни руководствуемся теми же принципами (настоящий человек – такой пост занимает!.. настоящий человек – у него такие дети!.. или наоборот: да кто он такой – ни семьи, ни квартиры, ни машины, ни доходной профессии… ни детей, ни коров, ни овец, ни дома, да еще проказа…).
Но Иов отвечает – нет, не значит! Я не уступлю вам моей человечности, и с Господом буду за нее судиться – потому что то, что со мной случилось, - это зависит от Него и Ему лучше знать, почему и зачем это все, и за это я не в ответе. Но то, ЧЕМ я при этом оказался – это зависит от меня!
И Господь оправдывает и прославляет Иова. Прославляет как раз потому, что на гноище, счищая кровавые струпья и гной с кожи, послужил он величию человека, остался верен предающему его Богу – и доказал, что Богу есть, куда войти, что Воплощение возможно, что человек соразмерен Ему: ибо Бог-то всегда остается верен предающему Его человеку.

Иов послужил величию человека, открыл всю бездонную глубину человечности на века, стал залогом Боговоплощения – то есть, определил историю и метаисторию человечества – не тогда, когда богобоязненно молился «во всякое время подобно» и когда не было никого богаче и благополучнее. Не тогда, когда все вокруг прославляли его как праведника – судя о нем по обстоятельствам его жизни.

И оставаться человеком нам не может помешать никто и ничто, ни люди, ни обстоятельства. Ни ушедший муж, ни бросившая девушка, ни несправедливое государство, ни болезнь, ни нищета, ни одиночество, ни обилие требовательной родни, ни даже немыслимое богатство (хотя оно наиболее тяжело переносимо). На пороге газовой камеры найдется кого утешить и кому облегчить последние минуты, в одиночке можно молиться за весь мир… Оставаться человеком нам не может помешать никто и ничто – кроме нас самих. И, очевидно, пребываем мы здесь именно затем, чтобы научиться не мешать себе быть человеком. А уж в каких обстоятельствах мы вероятнее этому научимся – Господу виднее.

А застилающие нам весь мир непереносимые обстоятельства остаются неизменными только за счет того, что наши глаза не могут оторваться от них. Для того же, чтобы оторвать глаза от обстоятельств, как раз и нужно помнить о смерти и готовиться к ней. «Око странника смотрит иначе, чем око постоянного жителя»[7], писал святитель Игнатий Брянчанинов. И в другом месте: «Да не очень заглядывайся на обстоятельства жизни – не стоят они, идут, быстро мчатся, сменяются одно другим. И сами мы мчимся к пределу вечности. А кто заглядится на обстоятельства, кому они представятся недвижущимися, - удобно впадает в уныние. Кто же видит, что все летит, и сам он – легко, весело на сердце»[8].

В перспективе наступающей смерти мы все – странники и ученики. И даже если мы всю жизнь прожили на одной и той же улице, в одном и том же доме, в одной и той же квартире – мимо ее окон летело время со скоростью пассажирского поезда. И все, кто нам встречается – наши учителя: не друзья, не враги, не «половинки», не те, «без кого мы не можем» или «кого уже не можем терпеть» - ну, и так далее. Они учат нас быть людьми. И те, кто причиняет нам боль, не менее, а скорее более важны для нас, чем все остальные. Ведь с этой болью в нас выгорает то, что мешает нам быть человеком. И это великое благо – если мы конечно, не цепляемся за горящее из последних сил и не сгораем в страшных корчах вместе с ним…

И если мы, вместо того чтобы цепляться за проходящее, бороться за свое «место» в жизни, сражаться за свое семейное счастье, и совершать прочие бессмысленные действия, начнем (а самое радостное то, что начать можно в любую минуту) учиться любить, прощать, понимать, не предавать, не судить, трудиться для всех – то есть учиться азам человечности, мы вдруг поймем, что с каждым днем в нашей жизни прибывает и умножается радость. Да и как может быть иначе, если мы, наконец, станем потихоньку приближаться к тому месту, где нас давно ожидают: ведь Господь каждого из нас пригласил на праздник.




__________________________

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 См. Самоубийство: психологические аспекты. Интервью с главным психиатром г. Уфы Юрием Анохиным. // Миссионерско-апологетический проект «К Истине». Беседовал Максим Степаненко.

2 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Ленинград: «Наука». Т. 14. 1976. С. 8. Под однородными фактами «в последних двух или трех поколениях» Достоевский, конечно, в первую очередь имеет в виду разгул политического социализма, увлекавшего молодежь в террористические организации (то есть – к убийству и самоубийству) путем построения таких же игровых («литературных», «романтических») стереотипов. И здесь-то этот прием использовался вполне сознательно… Вот как вспоминает об этом Вера Засулич, известная террористка, в юности привлекавшаяся по делу Нечаева: «Я мечтала о подвигах, о борьбе "в стане погибающих за великое дело любви”. Я жадно ловила все подобные слова в стихах, в песнях: "скорей дадим друг другу руки и будем мы питать до гроба вражду к бичам земли родной”. Жадно читала Некрасова. Откуда-то мне попалась "Исповедь Наливайки” Рылеева и стала одной из главных моих святынь: "известно мне: погибель ждет того, кто…” и т. д. "Есть времена, есть целые века, когда ничто не может быть прекрасней желания тернового венка”. Он-то и влек к "стану погибающих”. Несомненно, эта любовь была сходна с той, которая явилась у меня к Христу, когда я в первый раз прочла Евангелие. Я не изменила Ему: Он самый лучший. Он и они достаточно хороши, чтобы заслужить терновый венец, и я найду их и постараюсь на что-нибудь пригодиться в их борьбе. Не сочувствие к страданиям народа толкало меня в стан "погибающих”. Никаких ужасов крепостного права я не видела»… Кошель П. История наказаний в России. История российского терроризма. М., 1995. С. 252. Тут очень ясно выговорено то, что отличает влекомых в стан Христа от влекомых в стан антихриста (при этом им может казаться, что они не изменили Христу): первые желают спасать и готовы ради этого даже умереть – вторые желают попасть в «стан погибающих» - и для этого придумывают себе кого-нибудь, кого от чего-нибудь нужно спасти...

3 Бердяев Н. Самопознание. Опыт философской биографии. Изд. «Мысль», 1990. С. 190.

Платон. «Федон».

5 Плотин. 1.9. О разумном исходе. Цит. по сайту Philosophy.ru

6 Вот как описывает ощущения человека перед самоубийством Гете: «В оцепенении, в беспамятстве стоит она над пропастью; вокруг сплошной мрак; ни надежды, ни утешения, ни проблеска! Ведь она покинута любимым, а в нем была вся ее жизнь. Она не видит ни Божьего мира вокруг, ни тех, кто может заменить ей утрату, она чувствует себя одинокой, покинутой всем миром и, задыхаясь в ужасной сердечной муке, очертя голову бросается вниз, чтобы потопить свои страдания в обступившей ее со всех сторон смерти».  Гете И.-В. Страдания юного Вертера. Цит. по сайту Bookz.ru.

7 Брянчанинов Игнатий,свт. Письма о подвижнической жизни. Минск, 2004. С. 18.

8 Там же. С. 101.

_______

Первая публикация: «Новый мир», 2009, № 10 скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
4 094
Опубликовано 28 окт 2014

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ