Юна Летц. ВЫСМАТРИВАТЕЛЬ (стр. 6)

Ты видишь, как мы похожи… Ты человек с абстрактной логикой, зрячий среди слепых, а я человечие, взятое в предельном свете, чтобы слепило глаза, но только так и можно рассмотреть. Посмотри на них: кого ты явился спасать? Люди мелкие, как рабы, трясутся имуществом, вытрясли последние мысли. За столиком в кафе огромная голова, лицо как насадка на экран – это усилитель тщеславия, глаза как огни, это тяга к победам – завоевательные походы, вот он над чем работает – как бы заполучить друзей. Ведь теперь их считают. Купившие друг друга – выкупившие. Скоро злодеев придётся спасать от людей.

Вот ты явился сюда, хотел переложить себя на поступок, избавившись от всего человеческого, быть чистым намерением, ты сделал это, и теперь ты стоишь напротив маука. Как ты собираешься меня победить? Иногда я и сам бы хотел, но – никаких идей... Может быть, у тебя, Гюн?!

Так он говорил, очень спокойно, уверенно, и гость глубоко ощущал, что мог бы проникнуться симпатией к этому отравленному существу, будь он случайным собеседником, но случайным он как раз-то и не был. Выдержав паузу, высматриватель начал говорить:

– Знаешь, я долго пытался понять, почему ты маук. Не скажу, что это глодало меня по ночам, что я терзался: такого не было. Я просто жил, выращивая себя, и это победа, которую не получится отобрать. Я пришёл сюда и начал смотреть на маука, рассматривать тебя через людей, которых ты сотворил, – эпоха маука. Я наблюдал тебя среди людей, я размышлял, как ты внедряешься, и вскоре я увидел – став человеком, дойдя до человеческого предела, я как-то по-особому взглянул, и это открылось мне: ты заменяешь им память. Вот что ты делаешь, природную память ты заменяешь на искусственную. Ты создаёшь этот ад искусственной памяти, и все они живут в нём, даже перестают замечать, что это ад, просто забывают, какой должна быть настоящая память. Ты создаёшь искажение, берёшь многое и держишь это около себя, как маук, ты убиваешь их память. Это и есть твоё преступление, за которое ты будешь осуждён.

Маук выглядел очень довольным, как будто участвовал в новом развлечении. Его золотые лапки весело подскакивали на столе.
– Твои выводы хороши, но если ты подумаешь ещё, то вот что поймёшь: нет никаких причин, почему бы я должен остановиться. Посмотри, все говорят: вот маук плохой, маук плохой, но хоть бы один из них попробовал вывести причину, по которой я должен задуматься о таком поведении! Мы сделали эпоху, символьная краска залила весь мир, и редко какие вещи не покрыты ей, и если они не покрыты, то они невидимы, их просто нет. Нет никаких причин, почему бы я должен остановиться.
– Нет. Такая причина есть.

Он стал всё внимание:
– И что же это?
– Причина – это я. Само мое существование, то, что я возможен. Ты понимаешь? Вот моя миссия – быть. И я есть.

Маук встал со своей длины и неспешно пополз по направлению к гостю, продолжая улыбаться, предчувствуя грядущее веселье.

 

*******

Уныние расползалось по мыслям, и надо было срочно говорить. Слово спасало, оно спасало всегда. Это успех человеческой речи: можно говорить даже с субстанциями, с коллективными страхами, с природными явлениями. Путь, который проделало слово. Сначала оно явилось криком, потом знаком. Словами ловили, словами верили, и можно было проговорить эти огненного пути рассветы, говорить города, говорить чувства, можно было создать что-то, просто назвав его. Словами думали, словами искали, и всё разрасталось, сцепливалось в единую материю под названием «смысл», потом они назвали это верой, и так появился тот, что-то общее. Это было слово, в котором они успокоились, это был тот, и люди гордились им, прятали его, век за веком учились держать его в своей голове; сначала выпадало, но многие времена тренировок – только чтобы удержать этот смысл, огромную глыбу смысла, которая висела наверху и по сторонам, которая пронизывала жизнь, данную короткими импульсами как сердцебиение; каждый удар – это один человек. И вся эта махина под названием «мир» постепенно копией явилась изнутри человека, и теперь это было как зеркало обоюдозеркальное: мир внешний и мир внутренний, а между ними – перегородка в виде человека, которую надо было выдавить, и всякие духовные практики как переходный процесс. Люди научились читать про себя, думали книги, сначала по чуть-чуть, потом выращивали целые миры в собственных головах, и слово возвращалось обратно. Оно летало, и люди учились летать, когда они читали, всё это происходило на самом деле, и вскоре слова растворились, сама корочка слов растворилась, и остались чистые смыслы.

И тогда они были готовы, люди были готовы к огромному переходу в новое состояние всемерного текста, где слова копились свободным смыслом, и это было знание. Так они могли перейти, но вторглись какие-то шумы, «испорченные слова», и это были цифры. Цифры заполонили всё вокруг, но цифрами нельзя было любить, дружить, цифрами нельзя было хватать мысли, цифры не заменяли слов.

Цифрам стали подражать: возникли мутанты, словесные больные конструкции, которые разрушали язык. Люди научились лгать самими собой, считали друг друга частью чьего-то мнения, и мягкий узел человеческих противоречий невидимо рос, появлялось незаживлённое место – рот, из которого надо было хитрить. Кто-то обнаружил каузомерное и вовремя укрылся, другой пошёл на поиски великого слова, но то не подавало признаков жизни, тот был посчитан и вышел в абсолютный ноль, так что его просто перестали учитывать.

Незадолго до того, как они превратились в рыбью суету, люди ушли из языка, бросив существительные болтаться на нитках собственных значений. Некоторые сидели как немые, чувствуя, как слово вытягивает их время, бетонирует их сознание (люди, которые стали обывать). Были и глухие, глухие не знали, что такое разговор, давились глаголами и грызли их. Чудо, которое валялось у всех на виду, добавочная атмосфера – это был язык, но они его не нашли.

Человек, который дошёл до своего предела. Обессмысливание реальности – вот что он хотел прекратить, продвигаясь мыслями от начала времён, объясняя через буквы, через лампион, внутри которого он ходил. В промежутках между остановками появлялся какой-то предмет, как и водится: золото, золотой. Слизь блестящего солнечного света, затвердевшая под их взглядами: каждый бы желал получить. Когда тота ещё не приравняли к нулю, света было столько, что люди задумались – где же им хранить всякий свет, и так появилось золото, материя света, как всевышнего разделали на множество частей и раздали по кошелькам. Золото – застывшая духовность, свет, который можно было потрогать, твёрдый свет как главная предметность этого мира, защитная оболочка, и многие останавливались тут, думая, что дальше уже и нет ничего, но дальше была мысль: где человек добывал своё содержание? Люди оказались фиктивны, но бумажный лампион никуда не исчез. Бумажный лампион – это идеал, месторождение света. От его восприятия зависит, горит он сейчас или не горит. Лампа для чтения – магический свет, под которым человек выращивает себя. Лампион нельзя найти иначе, чем подойти к нему наиболее близко. Человек, который искал лампион, нашёл свою идею о нём: бумажный лампион – это единственная субстанция, которая копит… Золото тут ни при чём. Мир начинает восприниматься фрагментарно, как человек, моргающий реальностями, смотрит, но бумажный лампион как непрерывный взгляд, это суперглаз, и через этот взгляд происходит транслирование мира.

…Мысль прошла по своей оси и вернулась в слово. Это был текст, монолит текста, длинный, сплошной, и вот-вот придавит – до всхлипа, до несвободы, но если кому-то захотелось дальше пройти, нужно было справиться; монолит, гигантское образование, которое надо было прочитать, – это защита от незваных гостей. И нашедший почувствовал, как дыхания не хватает, голова боролась за неподъёмный кусок, но лишь усилием можно было ухватить, поэтому он напрягся и начать тащить это внутрь, как по родовым путям тащил, стараясь не убить, но текст трагически погибал, и становилось понятно, что человек, который подошёл сюда, не может прочитать его сам; и что-то крутилось на языке – ибога, ибога, что-то крутилось на языке, и вскоре он догадался, как поступить. Тщательно собрал воспоминание, заложил этот камень в своей памяти и вышел прочь.

 

*******

Двое сидели, белыми кольями вбиты, на краешке крыши, как гошки, и разговаривали. Они сидели на крыше, надкрышные, сидели и смотрели на небо, которое крышами поросло, которое слыло небом, и так это было понятно всем, но потом кто-то подумал, что этого недостаточно, и в небо начали думать, чтобы как-то украсить, начали думать в небо, и так много они понадумали, что вскоре небо не выдержало и перевернулось на другой бок.

– Ты чувствуешь?.. Каждую секунду кто-то думает этот мир. Это усилие во всём: как раскрываются цветы, как живёт ветер, как прячется тень при развороте головы, как рождается солнце, как рождается человек – импульс мысли выталкивает его в это пространство, где все вокруг думают друг друга, и многие нитки, на которых подвешены предметы и дома, – это силовые разметки мыслей, и всё висит так в этом мысленном напряжении… Это и есть жизнь – то, как человек скрепляет себя собственными мыслями, и вот уже рука не отлетит и не укатится голова, если он думает. Это и есть жизненность, которой ты любуешься, – это усилие. Как изо дня в день человек повторяет общее усилие – удерживать настоящее, и многие люди просыпаются и морщат лбы, удерживая настоящее, и если кто-то рядом с ними не морщит лоб вот так, то надо подойти и сказать: а ты, что ли, не держишь? мы все должны держать. Вот в чём жизнь – удерживать настоящее.
– Ты хорошо говоришь, но вот как они интерпретируют: нужно загнать себя, вместо того чтобы устремить.
– И мысль разворачивается своими неряхами наружу.
– А небо разворачивается своими…

Гошка не договорил, потому что небо перевернулось, и их немного качнуло, но не только проблема неба влияла на отсутствие равновесия. Один из собеседников попытался встать, и это не сразу удалось. С очередной попытки он всё-таки поднялся, но его заметно покачивало, как будто он только что создал свои ноги и пошёл ими.

– Надо потерпеть. Давай проговорим: он – высматриватель, так его прозвали, и он старался ходить всегда с маленькой буквы, чтобы не придавить их звуком своего имени, и все эти люди, насованные в тела, повторяли его… Бешеная мания величия. И кем он себя посчитал? Заезжий интерпретатор. Что делают высматриватели в рамках новой традиции? Заканчиваются.
– А тот, второй...
– Кротовые кофты и психика, покрытая нападениями совести, крайне неустойчивая, и в целом он – мучительный шизофреник. Даже девушка попалась сомнительная.
– Это та, которая не умеет думать себя? Красивая девушка.
– Ибога как растение, которое плетётся по людям.
– Кто-нибудь ещё?
– Присутствующие хранители: метафорик, кишечница, очень незначительные.
– Я, кажется, увидел их всех…
– И что ты думаешь, получится у них победить?
– Скорее всего, финал ещё не прописан, поэтому стоит поспешить. Болтарь уже готов?
– Болтарь готов?
– Это болтарь, и я абсолютно готов.
– Вы можете теперь начинать.

Человек-болтарь надел перчатки кишка-тонка, достал несколько пузырьков, встряхнул их, прикрепил пульверизаторы и начал разбрызгивать на людей.

– А вы уверены, что это происходит именно так? В буквальном смысле.
– Какой же это буквальный? Я вас не просто так окатил, но мы договорились, потом я явился на встречу, достал колбочки, надел пульверизаторы и начал разбрызгивать. Какой же это буквальный?
– Никакого буквального.

Они замолчали, и никто не запел, хотя обычно начинали петь, если кто-то говорил как бы «спроста», но теперь никто не запел, они болтали ногами, свешенными с крыши, и никто не запел: только немного разговаривали, чтобы окончательно не пропасть.

– Ты как?
– Я липкий, как будто наивный, и перед глазами всё размазывается, такое нечёткое.
– Они справятся. Я думаю, они справятся…
– Мы справимся…
– Смотри, оно перевернулось опять, небо перевернулось.
– Это знамение: сознание человека изменено.
– Я так и подумал…

Бегали чувства по голове, шли укрощать головную боль, и вместе они танцевали весь вечер в голове, разворачивая неподдельные речи, которые люди произносили, стоя перед размазанной чертой, за которой начиналось новое событие сурового панического оттенка, но увидеть его заранее они не могли, только улавливали отдельные характеристики, такие как гошесть и большая перспектива чудес… Брызги летели, заволакивало голову и хотелось отрезать себя от всего, отрезать и выкинуть, но они не давали друг другу разоблачаться и только повторяли, меняя имена: но окажись ты, пожалуйста, в силах, окажись ты, пожалуйста, в силах… Все покрылись символьной краской, чтобы спрятаться, но какие-то ценности всё же остались видимы.

 

*******

Гюн надел костюм через тире, взял в руки косвенную трость и пошёл в одно из таких мест, где можно было остаться немым или выиграть что-то очень дорогое: пророчества, оригинальность, языковой доминант. Это было специальное место – литературное казино, где люди играли на метафору. Стены светились, прогоняя метафору по всем вариантам её применения: это была огромная база интерпретаций, самая великая из тех, что когда-либо знали люди. Для её работы требовалось много света, который приходил в виде спонсорской поддержки от библиотек. В библиотеках исторически экономили свет, чтобы потом вложить его в какое-нибудь предприятие, – не ради выгоды, но ради самого предприятия: чтобы оно существовало, было возможным. Такими предприятиями были литературные казино – последние точки культурного азарта. Казино размещались в городах, но не работали физическим способом: это было обстоятельство, проделанное человеком в бытии. Здесь можно было «обкатать» боевой смысл, проверить его на новизну и полезность, дополнить или подредактировать, а счастливчики даже выигрывали целые годы «владения умами».

…Они были готовы, только ибоги не было, но она уже подходила: тонкое вертикальное тело, подошвы соприкасались с поверхностью, как летающие, – шаги. Она несла на себе толстый вязаный свитер, в дырочках которого азартно бегали световые катышки, она была светлая и цельная, как талисман, – даже слишком цельная. Гюн смотрел на неё и думал, что в обычные времена её тут же упекли бы в особые заведения, выкачали весь свет и оставили доживать среди химического покоя, но пока она была защищена своей красотой, и красота её действительно завораживала, это была естественная красота, которую активно пытались воспроизвести, но даже близко не выходило; и эти мёртвые губы носили, эти мёртвые лица носили…

Они познакомились с высматривателем только сейчас. Здравствуйте – здравствуйте, и спряталась за рукой Дариуса, как ребёнок. – Вы знаете, что будет происходить? – Нет, я не знаю, но я верю вам.

Так они быстро поговорили, и Гюн вспомнил, как впервые явилось это открытие, вон там, у бумажного лампиона, когда он услышал: ибога, ибога, бо, она же читает по деревьям, ненаписанные книги, будущие книги, значит, даже это сможет прочитать. Что-то такое возможное… Он попросил её прижаться к стене, и девушка уже прижималась, но их тут же остановили, кто-то удивился и говорил: что это вы делаете? И Гюн приносил извинения за нарушение правил. Мы пришли, чтобы поставить метафору, и наша метафора – это человек, так он сказал, и кто-то попытался возразить, но она стояла там, как принцип волшебства, она уже стояла там, и им разрешили.

Какие-то работали датчики, сканировали жизнь. Девушка сложила руку вопросом, и по стенам забегали картинки, картинки и намёки, и фразы – это метафора играла, и какая-то вспышка, они присмотрелись: вот-вот должен был выступить ответ. Смыслы сталкивались, как зарождалась новая жизнь, пока, наконец, не вышел ответ – всё погасло, такая темнота, и только один огонёк (остался) – настольная лампа, и все улыбались: это выигрыш. Голос появился, какой-то возник явный голос, и многие слова, выходившие через её рот:

…слепые, в тёмных очках своих зрачков, образцы преждевременного человеческого существа, внутренние мотивации при напряжении разряжаются в поведение… Обыденный душевный фон. Обман – это передача другому искажённой реальности или реальности, которой не существует; эти реальности множатся и входят в основной пакет мира. Люди не видят, люди ли они. Мутноглазые. Сердитый серый. Какой-нибудь выскребыш с деревянным пупком. Изо рта – выхлопы мыслей. Тесто лица киснет и вздувается, суёт себя в портативные печи, но не схватывается нигде… Или, напротив, тугие, очень тугие, у них вся мимика вслух и лица крепкие, сплошные, как барабан, – там-там-татам, это мой барабан (голова), не выбьешь ничего, и вместо музыки – марш, шагом марш; фальшиво немного…

Хрустнула человечность, синдром – выделение пота. И если прийти обратно к глазам: люди не видят друг друга, а только просматривают, люди не чувствуют друг друга, а только имеют. Покрывающие первичный интерес – пищеварение глаз. Лоснящийся умысел – торговля, и дружбовый ассортимент истощён.

Иногда с кем-то случалось, осматривался, и как будто будизмик звонил, неведомые силы расползались по нему знакомым ощущением свербящего уха, которое можно почесать, но только изнутри, подвигав мозгами… И тут выходил этот шум. То, что соединяет людей, – это шум, что-то уютное. Внутренний шум на замену внутреннему голосу, и некоторые умалишились, так жалобно чудили… Боевые сенсации – для продвижения варваров и их услуг. Специалисты по фонам. Ты демонов накрошил, пожалуйста, убери – но только смеются.

Самопаперть, когда человек садится перед самим собой и начинает выпрашивать. За углом – готовые предложения: услуга «институт», услуга «наставник», услуга «крах» и учиться на чужих. Закупили уверенность, зачерпнули ботинками красные подошвы неношены. Плоский человек, и даже не плотский, а плоский со всех сторон…

Люди научились обнадёживать себя, выращивать иллюзию личности, но забыли, как правильно кодировать тайну. Они не кодируют собственную тайну. Они ходят по заранее расставленным правилам, как на уроке очевидности, и малые выборы – это ли не свобода, им кажется, что это свобода – выбор цвета волос, места жительства. Выбор людей. Но пока человек сидит там, с этими красными нервами, крупные выборы происходят автоматически.

Это раньше кто-то выражался тугими метафорами – солил собственный слух, но теперь это стало необязательным: сама сырость предстала съедобной. Хороводы, пляски и танцы, разноцветные люди, моргающие фотоаппаратами… Ежедневные визуальные обряды… Вросший в самого себя, и как удалить, есть ли какие-то врачи?

Само понятие ошибки, кажется, отмерло: сделал что-то, пошёл в театр, разыграл эту сцену, а там – овации (у меня тоже случалось, с кем не бывает), и это новая форма исповеди, и отпущение грехов, которые никто не держал. Они говорят: да, мы – высматриватели и кидают в дырявую память. Всё, что они хотят, – приближать различные предметы и пользоваться ими. Они просматривают, листают, впихивают в себя какие-то развлечения, окутывают себя. Живут интенсивно, всем существом. Мир плохих оболочек. Люди завернулись в целлофан, их образы тонки и прозрачны. Замотивировали тонкими прочными – обмотали. Стиль – это всё, что есть. Это вместо веры – стиль. Как люди бились, боевые краски одежд, стирали друг друга, богатые лица, уверенные голоса – наступали своей реальностью, хотели подавить. Карманноротые, ложившиеся каждый в себя.

С каким усердием они работали над тем, чтобы утратить поэзию, утратить музыку, стремление к уму, сам ум потерять, как они говорили: тота пора упразднить – это слишком большое, и многие несчастные случаи среди людей (раньше функцию телевидения выполняли храмы, теперь – оно само). Это то, что в итоге порвало им сознание: меленькие вопросы, ответы, меленькие надежды, желания – накрошили, а некому больше склевать, сами и клюют. Контакт между носителями претензии, высокий мужчина в кокаиновых штанах и какая-то обыденная кислота: это медиарастворители человека.

Иногда попадается заетый мизантроп, и люди, облепленные опарышами сенсаций, набрасываются на него и начинают гнездить – эти жирные выводки – гнездят у него в голове, поглаживая свои рациональные шкуры, и манят куда-то, заманивают… Что это там? Вынесенные наружу мозги: такая гордость – внешние мозги.

Люди как божий жук были слизаны огромным языком технического прогресса, поглощены, и некоторые понятия отмерли вместе с их содержимым. Ямка, где сидел дух, уже заросла, а другую ещё не выкопали. Дети, рождённые в это время, думали, что небо возят самолетами, и редко кто пытался их разубедить. Концентрированные перемены, порошок будущего, и надо бы только разбавлять. Падение мечты... Она висела где-то на определённом уровне высоты, но вешалка недавно оборвалась.

Души, которые пригласили, они все уже здесь. Откопали каменные смыслы и узнали историю мира. Окаменелые остатки устоев. И стоило только выпустить их в большую историю, ту самую историю, о которой мы все договорились, – бог весть какую, но всё-таки довольно любопытный каркас – как они начали говорить: история – псевдонаука, и столько интерпретаций… И как слепые стукают себе палочками ног по тротуарам, видят, но ничего не видят, и идут, как слепые, через отряды наёмников, существующих ради подножки, которую они изображают.

Огромное количество возможностей и пространств. Лампион – это язык, это место, где люди хранят свою память, – это лампион. Все они снаружи. Но почему вы стоите там? Маленькие глаза увеличены, лезут изо лба, выпирают из рук, показываются на груди… Что же вы смотрите? Идите сюда, идите в язык, только сперва не сочтите за труд доказать, что вы не злыдень… В мире, обретающем видимость как главную характеристику, надо увидеть людей. Где эти карандаши, где эти маркеры, как их достать? Контур человеческий – дайте обвести.

…Вот человек. Посмотри, какой он – с чёрным горлом, закрытый, в водолазке идей, как он откладывает себя на потом, и если посмотреть с одной стороны, то это долгая последовательность из людей, и он пытается сшить себя где-то в районе головы, скрепить чем-то, сложить, вставить в какую-то цель, но всё размазывает его, всё разделяет его… Это же я сама, метафора современного человека, вот какая метафора: модель человека вместо самого человека. Плёночка-тельце, которое не умеет подумать себя. Вот она, метафора, то, к чему люди идут: от самого человека – к его модели…

Ибога увидела, что она есть собирательный образ, а вокруг – люди. Это я, я, хотелось ей говорить, она как будто входила в тот дом, из которого её выгнали. Дариус обнял её за плечи, а Гюн свернул информацию о бумажном лампионе – это был текст, который охранял месторождение света. Тот, кто смог прочитать, испытывал озарение, и Гюн очень хотел бы задать свой одинокий вопрос о смысле человеческой жизни, но там жила ибога, около этой стены, прямо сейчас жила. Он уступил ей место. И никакие руки не могли её удержать: она рождалась из собственного сознания, вползая в это «я», крохотное, но такое громоздкое, и это был медленный шок – когда человек впервые оказывается наедине с самим собой. Только что она увидела собственное отсутствие, она увидела, и – дайте мне протез человека, целого человека… Но, может, и не нужен теперь. Она врождалась в собственную жизнь, и это было прекрасное зрелище.

 

*******

Жизнь – это слово, которое затвердевало. Обычно оно затвердевало в процессе, но иногда оно оставалось нетвёрдым. Сейчас оно оставалось нетвёрдым: это было время, когда история ждала. Ждала, когда заболят синицы у них в руках. Но синицы валили, синицы лезли в рукава, это было целое нашествие, они падали, неслись с высоты, летели с неба – мёртвые синицы, и кто-то говорил: это время мертвых синиц, и надо было отмахиваться, но кто-то специально подставлял рукава и ждал, когда же они упадут внутрь, – мёртвые синицы, и полные рукава перемен. Где-то искали зонт от синиц, дом от синиц. Думали, что это дом, и входили в него, но только ужас и теснота внутри – торговля теплотой. Вот и всё, что нашли, – торговля теплотой и услугами: дай и получишь взамен, а иначе не давай, а иначе не дам (не дом).

И этот человек, который таил в себе речь, садился перед событием, которое надвигалось с востока, и начинал говорить, понемногу, примеривался к будущему слову,катал по языку: социум-социум – прагматизм, выдавливающий из людей поделки, всех этих лисичек… Жёлтый цвет приходил из мутно-желтушных амбиций, больше похожих на болезнь, чем на волю. Синицы в рукавах как большая клочковая жизнь, разодранная на синичность, но не на птиц.

Общество – как электрически повторяемое изо дня в день. И кажется, что стоит только отпасть, как погибнут всякие возможности, и отщепенец застрянет там, на старом носителе, а человеческое будет бежать с достоинством победителя, помахивая коллективным огнём.

Как электрически повторяемое… Так человек хотел продолжать, но бумажные змеи летали в его голове, поверхности различных форм, и на каждом какие-то записи – он старался прочитать, и это сбивало, многое сбивало. Бумажные змеи, и какое-то слово, большое, постоянное, звуком не представленное, серное, сплошное – даль. Даль. Где-то вдалеке мелькал огонёк, и если присмотреться, там был не коллективный огонь, но какое-то чудо – это был человек. Далёкий человек, отошедший вперёд, и Дариус хотел окликнуть его, но что-то мешало, что-то мешало, и это была даль – то, что не давало окликнуть, не давало пройти, и можно было только прищуриться, смотреть на него издалека, гадая, что это за человек и почему он так светится.

Редкие объекты прорывались из невидимости. Дариус попробовал двинуться вперёд, но его выкидывало, и тогда он пошёл в обход – путём своей мысли. Так он тянулся туда, пока не возникло поле, и по его краям люди сидели с уловками, между ними – остроугольный срыв, там, где надо было пройти, но не сорваться, выставив свои нервы как лопасти. Даль – это мешало, но это же начало помогать.

Что такое даль? Можно было зайти издалека, вспомнить про социальную даль, выделить заочные кусты, заочные горы, заочно увидеть пейзаж, пройти удалённое обучение любви. Заочные темы, потом – заочные люди… Это даль, которую они вывели, – но это не та даль.

Даль… И надо было разобраться, что-то очень родное. Это даль, а это – позвонок… Даль молчалива, а «позвонок-звонок» – я слышу его. Почему я слышу его? (перепутал слова). Позвонок – это не звук, просто раньше люди пели через внутренности, и от этого у них музыка копилась в костях. А теперь играют не из костей, но на слабости. Это даль, а это позвонок, как деревянный нерв, пойманный в болезненном состоянии, как обособленная жизнь, и откуда во мне дерево-нерв, наверно, это интуитивное дерево, и жаль, что он не читал по деревьям. Каждый человек был засажен внутренними деревьями. Всюду проступала кора, земная кора, внешняя кора лица, и позвонок-звонок…

Так он вырастал из себя, придумывал какие-то деревья, чтобы прятаться за ними, смотреть из потайного места, смотреть на того незнакомого, который стоял впереди и к которому вела эта даль. Даль. Вот он, человек, разделён. Первый человек недалекий, из него обычно живут: берут то, что под рукой, и живут, а второй, напротив, далёкий, и эти двое связаны между собой, вернее, разделены – далью разделены. Кто там стоит? Он настоящий стоит там – далёкий, собственный проводник, готовый учитель, и так к нему хочется приблизиться, сократить эту даль.

Как он становился грозой, надвигался на него, как он летел, но далёкий никак не приближался. Огромный моток дали. И я сворачиваю его глазами, и вот уже дерево, и я упираюсь глазами в его огромные трещины и вижу там времена. Пытаюсь наковырять изнутри, но там только жуки, как бегающие глаза. Жуки – это глаза на ножках, кто-то смотрит, и глаза разбегаются…

Даль. Она оставалась между ними. И снова он проходил через мысль: как люди не знали себя из себя, не могли рассмотреть и перекидывали зрение в далёкого, оттуда можно было наблюдать за собой, формируя ощущение прошлого, и папка воспоминаний копилась. Человек прицеливался и кидал мозготочку в идущего впереди, но не добрасывал: даль не позволяла. Это надо было уметь – кидать против дали, но он, конечно, не знал, как именно нужно кидать, а просто вымысливал, представлял, как он бросает мозготочку, и сам весь летит туда, в далёкого человека. Добросить не получалось, но некий результат всё-таки был – новое ощущение. Когда он пытался добросить, что-то проявилось, это было усилие, и даль немного рассеивалась. Созидательный порыв жизни, когда человек замечает что-то, начиная с крохотных, зелёных мыслей о будущем и заканчивая крупными вздутыми мыслями о призвании. Жизнь – это усилие, но некоторым не дано: длинная лень обмотана вокруг головы.

Где-то был уголок, где можно было существовать, и многие ломились туда – хотели существовать: животные, цифры и люди, все они хотели существовать, и – как вы существуете? – Спасибо, сегодня отлично посуществовал. – Почему вы так любите существовать? – Это приятно, вот тут, над ребром, тёпленькое… Сухие сущие висели на паутинке своей рутины, но люди… при чём тут люди? Вегетативно размножающиеся уменьшения человека, какие-то полипы, которые проникают в него и уменьшают изнутри. Так они говорят – какие-то полипы, эпидемия, это у всех. Как им объяснить? Фрагменты его речи. Проговаривал, но сам не понимал, как им объяснить, и далёкий светил всё тусклее, но человек напрягался и шёл. Как он ощущал в себе действие мечты, и это успокаивало, хоть многое и оставалось невнятным: фантомная боль недостающих мыслей, и вновь раскалывалась голова.

Как это всё передать? Маленькое начало, и сигнальные психи стучатся ересью в головы людей, но редко когда открывают. Психи против синиц – кто победит? Пора было выяснить.

 

*******

Они все собрались, сидели тут в огромном предвкушении реки, и река лилась где-то впереди, подступая к ним, способная затопить реальность, и они ждали её, готовились, видели её смутные ориентиры. Это была река, речь, и каждый говорил что хотел, но хаоса никакого не было, а была река. Вода, имеющая ориентир, бьющая в одну точку, и это как вера – река. Будто человек некий стоял, бил в одну точку, и люди говорили: вот почему он стоит здесь и бьёт в одну точку – он верит, вот почему он стоит. Он верил, и теперь другие живут в этом месте, которое он создал своей верой, как дом из вулканного туфа.

Каждый из них должен был что-нибудь сказать, всей своей жизнью, и каждый из них говорил. Девушка говорила: люди как модели людей, и постепенно забывается, как выглядел сам оригинал (как выглядел оригинал человека). Они будут искать его в книгах.

Педант молчал, показывал на себе: воля. Воля как нутряное затягивание. Когда она исчезает, человек тоже распадается, а дальше ему начинают помогать – подсаживают в него бактерии, специально обученные с хищными корнями, трутся вокруг, и потихоньку человек разлагается, а его минеральные вещества растаскивают окружающие. Люди чрезвычайно сырые. Вялус эгоистикус, не добежавший ни до одной мечты, два выпотрошенных гнома и одна гора – вот и всё, что осталось от этих ненадёжных стремлений. Дисциплина и музыка: сколоти себе доспехи из цели, возьми оружие, пой и иди – так говорили педанты.

Тозэ бормотал что-то под нос – тренировал нави́нов, образы, которые должны были защищать; распахивал полотно языка, и нежное розовое разнообразие: один нашьет победителей, другой – мудрецов, третий – искателей, четвёртым будет Тозэ – мастер по сакрализации рутин. Человек мог оказаться фиктивным, и только язык давал увидеть что-то в истинном виде. Только язык. Слово затвердевает, идея, изменяющая мозг, – метафорик. Метафорик умеет: готовить настойку из звёзд, которую можно пить глазами, взвешивать поклоны и шаги – насколько тяжелы, угадывать в человеке точку, из которой раскручивается вселенная.
 
Кишечница говорила: люди не отличают себя от среды, это не человечество – это кусок. Все эти люди похожи на других когда-либо живших людей, но видны углы увечия, полученного от сотрясения шумом. Покрытое символьной краской будет предельно чётким – всё, кроме людей. То, что сейчас называется обществом, претерпит изменения: люди научатся расслаиваться, будут использовать свою многомерность, личное пространство будет физически ощутимым как электрическое поле, которое иногда можно будет выключать.

Прилавочник говорил: жизнь есть только на пределе, только это и можно называть жизнью. Именно на пределе человек становится самим собой, и всё, что ему теперь нужно, – уехать в почтовые города и не давать себе свободного времени.

Гюн говорил: есть фонарь. Надо показать, что он существует, и можно надеяться не только на обогащённый уголь, но и на обогащённый гегель.

Дариус говорил притчами, играл с притчами, готовясь прояснить свою речь. Человек не живёт, ему нужны какие-то ключи, перемещения, а сама жизненность как будто пропала, и он всеми силами пытается её возродить, но ресурс ограничен; жизненность, а там же и свет, – это вещи, зависимые друг от друга. Жизнь была самоцелью, но теперь этого мало…

Люди говорили: между собой. Иногда хорошо выходило, но иногда былиразрывы, что-то повисало между ними, что-то огромное, и они стояли в двух метрах друг от друга, но оно только росло, как вросшее, и ещё дальше росло, маленькие бездны очаровательно позировали. И множество прозрачных детёнышей пропасти рождалось от их скоротечного разговора. С ними играли, подбрасывали их на руках, дарили игрушки – эхо и таинственные значения слов… «Кто он такой, почему называет себя «высматриватель»? – Сейчас мир увиден, но этот взгляд, который удерживает его, он очень шаток. Один сильный взгляд может изменить весь мир. Высматриватель – это взгляд извне, снаружи текущего мира.

Так они говорили, но иногда вклинивался маук. Маук – это стеклянный припадок пустоты, когда человека мотает из стороны в сторону; так он идёт по какой-то дороге и его выкидывает вправо, потом влево – там чужие человеческие жизни, с которыми можно проехать часть своего пути, но потом будет рытвина – рытвина бывает всегда, когда хочется чего-то больше, чем просто дорога.

Маук – это чёрная пустота внутри головы. Маук – это не страх, это шум, как бы объяснить… нехватка силы, эмоций, способностей. К примеру, была хорошая умная девушка, но разучилась работать и не может себя сдвинуть; выпрашивает у всех, оправдывает себя чужими обидами, какими-то реформами – попалась на маука. Или безрукие менеджеры: все сплошь маучные, а столько о себе мнят…

Злыдниоборачивались нападкой, и кислый запах одинаковых слов, разъедающий слух, поднимался в высоту. Всякие псевдоконструкции, которые они установили: все готовились к защите, но другие готовились к нападению. Сглаз – и кто-то метался, но сути уже не было в нём. Злыдни усилили сглаз, но символьная краска глубоко маскировала, и их взгляды отваливались уже на поверхности. Злыдни говорили: мы не так уж и глупы. Мы умеем забираться на глубину и впрыскиваем прямо оттуда, впрыскиваем своё зло, и когда оно всплывает, когда зло всплывает, это выглядит как обычные новости, обычные происшествия… Они используют чёрный, мы используем чёрный. Чёрный – это всплывшее зло.

И ещё был маленький комментарий по поводу символьной краски. Надо было, чтобы кто-нибудь пояснил, и Тозэ взял на себя: «После того как злыдни узнали каждого из нас, мы должны были спрятаться, но как мы могли спрятаться в том городе, которым управлял маук, мы должны были попасться, но вскоре одному из нас пришла мысль на ум, она была странной, и без труда можно вычислить автора... Мы решили описать самих себя, как если бы были покрытыми символьной краской. Для чистоты эксперимента мы вызвали болтаря, который распылил символьную краску, после чего нас сложнее стало распознать в выпуклом каузомерном, а в городах мы терялись среди огромного этикеточного».

Это то, как внедрялся план. Они хорошо подготовились: Дариус, ибога, Тозэ, педанты, кишечница и Гюн. Прислонились к силе, которой, казалось, невозможно овладеть. Дошли до мельчайшей единицы себя, показав сверхчувствующих существ, когда каждая клетка оборудована нервом, хотя правда была в том, что «я всегда внешний для самого себя». Они сидели тут в огромном предвкушении реки, река лилась где-то впереди, подступая к ним, и вскоре событие началось.

 

*******

Был самый разгар, и я вошёл в этот разгар и увидел, что всё гремело, ломило, двигалось – эти люди, они говорили предметами, коробками, столами; это иероглифы быта, освоенные ими сообща. Человек – тоже вещь, но не понятая собой, потерянная вещь, без функции, вещь, которой нужны комментаторы, и поэтому он выставляет себя... Вот как я это увидел: человек с самого начала потерян, но вместо того, чтобы себя отыскать, он находит готовые выемки для людей и сажает себя туда, и вроде бы он на месте, вот он там сидит: идите, посмотрите, я вон там, но всё-таки ненайденность остаётся в нём, и это свербит, это жжётся, пока внутреннее не загрубеет, и теперь грубеет почти у всех.

Когда я бродил по театру памяти, меня тащило по различным событиям, чужие роли, спектакли, овации или возвращение билетов – играйте сами, и некоторые перетаскивали сюда целую жизнь. Они забывали, что эти подмостки несуществующие, и ставили любимую вазу, приносили цветы и вставляли себя в эту обстановку, создавая ощущение реальности. Невидимость их пугала, страшный волшебный плащ надо было сжигать во дворе, пританцовывая пяткой, снимая себя камерой, встроенной в указательный палец, и потом видео сразу через отпечаток летело, липкое для сбора внимания.

Так я гулял по театру памяти, и видел имитации – короткие глухие улыбки. Хороших, порядочных людей сделали непонятными самим себе. Это темнота, это театр, и у кого-то подсвечивает изнутри, но ему: уберите подсвечиватель и не мешайте нам смотреть… Я сам по себе, а вот эта штука, которая ко мне привязалась, – человек-я, она сама по себе, и иногда я достаю её, например, я хожу человеком, говорю человеком, но поступки я совершаю не этой штукой, а всем миром, и весь мир должен за них отвечать…Театр людей и кусков. Те, кто сидит высоко, отрезают плохие куски от реальности и бросают их вниз, отсюда желание встать над чужой головой…

Конечно, я видел разных людей, один из них вбивал себе волосы в голову, как гвозди, туда же вбивал знания – с болью, стараясь перетерпеть, и я думал: почему же он терпит? Есть ли что-то лучше познания? Когда кто-то познаёт мир, мир щебечет птицей – когда кто-то познаёт мир. Мир думает человеком, но теперь это спорное утверждение. Сначала ум перекинули на внешние носители, а потом и саму жизнь перекинули. Сканирование распада ценностей никто не провёл.

И сами себя били, говорили: люди-паразиты – высасывают воздух и высматривают вселенную. Или такие, кто постоянно боялся, они так боялись, что начинали заговаривать свой страх, садились перед цветными тушами коммуникаций и повторяли то, что оттуда доносилось. Привкус бездарности, который они перестали ощущать. Ещё там стояли рыпи – переносчики идентичности, славные ребята с точными граблями, выгребающие особенности из людей, выгребающие совесть. Многие забыли, как ограничивать себя. Так и не поняли, как собраться в жизнь.

Раньше люди искали места для своей памяти и память размещали по зодиакальному кругу, в церквях, в детях, потом появились театры памяти, и это такая подделка вечности… Я гулял по театру и вспоминал Гюна, я думал: вот он – высматриватель, он показал мне, что зрение – это слабая степень боли, и это же – проявление жизни. Мы сохраняем этот мир, переживая и высматривая его; мы делаем его данностью таким образом, поэтому высмотренное – это данность. Но есть вот этот крошечный момент, когда человек наталкивается на что-то совершенно новое и не знает, с какой стороны к этому подойти. Может быть, жизнь уйдёт на то, чтобы высмотреть, и он готов, он становится и смотрит туда, пытаясь охватить это взглядом, и когда, наконец, увидел, оно появляется в реальном мире – это чудо, заложенное перспективой в каждый взгляд.

Теперь не всякий человек готов терпеть эти болезненные ощущения зрячести. Никто не любит смотреть, но все любят просматривать, никто не желает утруждать себя длинными мыслями. Посмотрите на этих людей. Им не стыдно за себя, они говорят: мы простые люди, и потом – какой-нибудь гав, рычание или поиздеваться над языком, говорить мусор, как всё время выносить изо рта, чтобы не появились личинки мусора, всё время бросаться этими бга из соображений внутренней чистоты или как-то так. Театр – это сырая глина на лицах, и они лепят выражения лиц. Они ходят по жизни от лица роли, поэтому ответственности за себя никакой и нет.

Театры могут казаться важными: когда люди играют, они не претендуют на места, не отбирают шансы, не грабят торговые точки. Театр как имитация занятости. Но может ли это компенсировать отсутствие общей реальности? У каждого есть абонемент на различные варианты мира, но главная реальность отсутствует – побеждает та, что выдавливается силой на всеобщее обозрение.

И получается, что театр памяти – это театр абсурда, массовое производство бессмысленности. Теперь я должен сказать как есть. Задайте мне очевидный вопрос.

– Конечно, мы зададим. Таль Генет Дариус, скажите, что за искусство развивается в театрах памяти?
– Это искусство забывать.

Как люди вступили в интереснейший хаос. Связи между объектами распались, и всё стало размазываться; потребовались какие-то разметки, и я долго думал, какие это могут быть разметки, направляющие линии, и я понял, что то, что я ищу, – это цель. Наличие смысла жизни, внутренняя схема, но не решетка, а наличие пути. Это всё, что необходимо: смысл каждой жизни, осознанный изнутри этой жизни.

Окутанный телом, кажется, что вот он я, но я настоящий стою вон там далеко, подсвечивая изнутри, и между нами дистанция. И каждый человек имеет такого далёкого, и пытается подойти, но ноги увязают, проваливаются в даль. Кто-то ползёт, но есть и такие, кто вообще с собой ничего не делает. А другие отрываются и бегут, отрываются от реальности, и я видел такого одного: он оторвался и стоял там с кровавой головой. Это был я сам, и эпоха охотилась на меня с топором. И я снова оставался недвижим, а мой далёкий стоял впереди, как знамение, светил своим фонарем, не давая мне уняться, и я стучал белыми нервами, я ходил с бубном ассоциаций, перекошенная святая тоска буравила мой затылок; я очень хотел дотянуться, я очень хотел дотянуться, я говорил: не рыба, а рыпь. Как маленький был, носился по различным событиям и думал, что бежал, но я бегал и ничего не видел вокруг.

Однажды я угодил в живое, наступил на историю человека, но он не упал и даже не вскрикнул, и тогда я увидел, что он не чувствует боли, потому что он сам был как ушиб, который они лечили смертью. Великий мудрец, отравленный ядом общественного, он выжил в некоторых людях, которые смогли укрыться в защитной оболочке из воли.

И тогда я перестал носиться, встал и оглянулся вокруг. Это был мир, где всё чешется, зябнет, выворачивается, лучше уж быть странным, чем вступить в это месиво и тоже извращать, придумывать какие-то манипуляции, при этом не испытывая при этом стыда, быть маленьким хитрым с потными глазками, но не испытывать стыда, выкладывая свою мякоть на всеобщее обозрение. Когда-то человек не поверит, что такое было возможно. Это назовут время гнильцов, когда люди выносят на помойку свои лучшие качества, когда они разлагаются и пахнут – ликующие гнильцы.

Так я думал про свой обволакиватель и несколько раз откатывался назад, проговаривая: чёртики смываются довольно быстро, надо только потереть чем-нибудь святым. Это лёгкая форма псиллогизма, чувствуешь, как что-то прорывается извне, бьёт, пахнет деревьями, из тучи высовывается голова – смотри, какая голова! – но и её уже нет. Вместе с угасанием лампад идёт процесс сворачивания абстрактного мышления. Многое пришло именно оттуда, жаль, что теперь забыли. Вера осуществляет то, что для разума – чистое безумие: превращает невидимое в сущее.
 
И вот какова была моя первая идея – духовное отопление. Какое-то тёплое понимание сути вещей, духовные генераторы, такие, чтобы можно было прислонить голову и оказаться там, в идеальном пространстве. Чтобы люди питались… как это объяснить?.. Чтобы они питались этими ценностями, садились по вечерам, расставляли там свечи, камины морали, но без всякого назидательства… Что-то вроде наших фонарей, которые мы развозили по городам.

И это было хорошее дело, но редкие люди замечали, и надо было что-то предпринять. Надо было идти туда, где многие глаза, и я подумал: это же театр памяти. Пространство, где можно выращивать цели, и каждый человек как философ. Человек должен копиться, вот его цель. Человек должен копиться, и он может копиться в некой координате, заданной целью. Он сможет продолжать свою жизнь, но при этом будут строиться эти графики, и каждый будет воплощён: как столько лет практиковали отращивание виртуальной сущности, так и живого себя смогут отрастить.

Общая цель – это личностное развитие. Вот о чём я говорю: цель – это натяжение материи, это жилы. Смогут ли они удержать? Как им это удержать? Только перерабатывая мир собственной жизнью. И много работы – чтобы не только высмотреть его, но и выслушать, выщупать, вылюбить, наконец, вызнать, и кто-то может делать всё сразу, а другие запутываются, потому что мир такой толстый, и это сложно – протащить его сквозь палочку человека, и из-за этого у них напряжение: они краснеют, истощаются, но ничего не выходит, и тут уже пригождается цель. Пусть каждый установитфункцию себя и тащит через неё мир, как через трубочку, чтобы не пить всем ртом, пусть поддерживает себя как функцию. Это не короткое замыкание специализаций, но разделение по смыслу предназначения.

А если кто-то не поймёт через волю, можно объяснить по старинке, через веру. Вера – её же надо было понять. Вера – это что-то такое: кусочничание, приближенное к хотению, – вот чем она стала теперь, и надо постоянно объяснять, как будто новый язык; надо выводить этот новый язык – целеполагание. Сколько лет человек жил, запертый наедине со своей верой, и вот теперь он может воплотить её (в волю). Хватать руками волю, захватывать руками из огромного океана воль, на транспорте воли переноситься в нужное событие и иметь свою цель. Счастье как состояние правильного пути, когда человек идёт в нужную сторону. Я говорю: давайте создадим пространство, где можно будет выращивать цели. Цель, целеполагание – то, что отличает нас от животного.

Вот мой боевой смысл: я предлагаю внедрить программу по регистрации призваний. Тому, кто зарегистрировался, пусть выдадут ленточку или шарф – уважаемый знак, и чтобы очень почётно было ходить в этом шарфе, то есть иметь смысл жизни – как получить учёную степень, и ещё всякие льготы дать, социальные ресурсы, чтобы молодых людей не волочило по разным сторонам, чтобы они знали свою цель. И каждый год – проверочное сканирование: движется ли он верно, и если он прошёл, то опять какое-то поощрение, пусть небольшое, но чтобы везде работала добрая воля.

Выйти немного вперёд и увидеть, что там научная служба, и первый дежурный говорит: намерение – это физическая сила, некая величина, которая учитывается во многих физических расчетах, и можно будет счётчики устанавливать, производить измерения. И кто-нибудь скажет удачней: целеполагатели – это будущее описание людей, и весь арсенал технических средств для проведения цели, как прокладывание кабеля, но только без проводов. Если у человека есть цель, то всё нанизывается на эту нитку – такие очевидные вещи, но многим надо жизнь прожить, чтобы увидеть, и они борются с разными состояниями – грусти, скуки, одиночества – они боятся, вливают в себя, или химическая реальность; но почему они не выберут цель?

Человек сидит в ящике, и ещё один ящик у него в голове. Люди не видят, что они тёмные. Вот откуда эта проблема со светом, вот почему мы говорим, что свет конечен: люди неспособны оценить масштабы своего незнания, масштабы своего незрения. В этом смысле цели для слепых – не клюка, не указатели, это сама система измерения наличного бытия. Театры должны были открывать пути, и в том числе пути взгляда, но выродились в действия по лишению смысла.

Воля – это что-то такое бурое, им кажется, что это бурое, и они не берут. Слова потеряли значения, потеряли нюансы, и память не держит, вот оно – настоящее слабоумие, когда память не держит. И отторжение личности. Как им объяснить, что такое воля, что такое цель? Люди не умеют удержать собственные характеры, и что они делают, чтобы как-то удержать? Заводят друзей, и те описывают их. Драматургия человеческой жизни, структура биографии. Может быть, анонимность придется убрать: у человека должна быть биография, за которую он ответственен. Пусть вот этот дневник будет не дневником жизни, но дневником смысла жизни…

Представим, что есть некий город, и там на площадях стоят домики, и на них надпись –  «палатки ума», и внутри люди – специально обученные, и они принимают заказ самым тщательным образом – день на человека потратить или неделю, но только понять, в чём его цель и что ему надо бы почитать, и как устроен мир, через его глаза посмотреть; и на кого-то уйдёт минут двадцать, а на другого год уйдёт, но никто не должен смущаться или спешить – это же определение цели, это же поиски предназначения. Так же и программа могла бы вычислять некие склонности, советовать книги, подбирать друзей, генерировать язык случайностей. Как людей будет затаскивать в чужую реальность: вот он хочет случайности, нажимает на кнопку и ждёт... Ещё приделать приёмник, чувствительный к магнитному полю Земли, добавить в программу метеорологию, астрономию, сведения о биоритмах, подключить анализаторы языка… Это будет больше, чем просто программа. Многие должны объединиться для целеполагания, как они объединились для построения каузомерного поселения.

Сейчас что кажется: люди длинной воли уже не рождаются, и через какое-то время, когда их жизни будут обнаруживать в старых книгах, они станут восприниматься как маги, например, или как духовные учителя, классику будут перечитывать, чтобы понять, как они умели так, – воление будет чертой великих. Люди с миссией уже сейчас выглядят иначе: ходят, увешанные наклейками, на которых прописана цена их подвига; это ярлыки, созданные смотрящим, сами они не знают никаких ярлыков.

Мы можем попробовать объяснить человеку, что вот эта пачка действий, исходящая от него, это и есть жизнь. Биография самого вас. Сейчас живут наугад, потряхивая себя в поисках адаптивного преимущества, но цель – это то, что сцепит человечество… Программа по регистрации призвания, поставленная в театре памяти, – вот тот проект, который я пришёл защищать.

Дариус завершил свою речь, и стало так легко в голове: там не было никакой боли. И эти электронные продолжения – то, что он не собирался говорить… Как он мог перейти на сторону маука – Дариус, который нёс в себе лошадиные дни, это же так расходилось с истинной жизненностью… Но, может, вовсе и не расходилось: он предложил расширить пейзаж, добавить сюда театры, использовать новые виды поведения…

Речь сама привела его. Теперь она вилась в головах у членов комиссии, которые принимали экзамен.

Один из этих людей встал и говорил:
– Спасибо, Дариус, мы тут немного посовещались, и вот что можно по этому поводу сказать. Мы видим, что вы хотите учредить биографию для каждого человека, добавить технологии и сделать обязательной судьбу. Мы думаем, что этот смысл недоработан, но это то, чем вы займётесь в каузомерном. Рады сообщить, что ваш проект одобрен и утверждён.

Председатель сказал, и все стали обниматься. Дариус улыбался, летал – с новой головой, ибога сжимала его руку, вот только Тозэ как-то подозрительно дёргался, что-то бормотал, и его пытались растормошить, но он был сам на себя не похож.

– Тозэ, почему же вы такой несчастливый?
– Много раз я присутствовал на защитах, но никогда это не проходило так легко… И место было выбрано слишком подозрительное – такая темнота. И это тупик, я думаю, что это какой-то тупик… Слышите, стены колышутся?

Они замолкли и услышали эту вибрацию окружающей среды, что-то пронеслось, они попятились, но чёрное уже вступило, чёрное возмездие за чужие грехи лезло на них, и не было сил отбиваться.

– Что-то такое… Как кара…
– Кромесы! –кто-то сорвался. – Кромесы напали!

 

*******

И оно потекло, как какой-то скоропостижный ад, который они прозевали и продолжали объяснять его, выводить из своих формул – это ад, такая временная история, и дальше – всё как всегда, и никто не умел указать, как это «всегда»… Куда надо смотреть, чтобы это увидеть. Как всё потекло, размазалось, и эти социальные институты и термины, выведенные на прогулку, не вернулись. Искали какое-то «более», натыкались на боль, на балет, но только не на то. Всё падало, давило друг друга, метались люди, не знали, куда себя деть. Вешали на себя какие-то знаки, как будто ехали, но голова оставалась на месте, вываренная в каких-то несущественных днях. Как люди упрощали себя, маленькие топоты наугад пошли, но это чужая дорога, может быть, для гномов, но и люди плетутся. Есть ли у них намерение горы?

…Они стояли в тупике. Какие-то рвы из мелочей, и на той стороне – тишина, быть может, библиотека или случайное будущее, тихое такое, сплошное, как свет, и надо только перейти, но на этой стороне фон, видимая реальность, и это декорации, игра, никто никуда не живёт, все они вымышленные: и Гюн, высматривающий пейзажи в доме у рыбокаменной реки, и странный влюблённый Дариус, прорывший кротовые норы к своей душе, как будто он земля, как будто он твёрдое, и ибога, с изнаночной стороны понимания, ибога – это девочка, оставшаяся в замысле. И только в конце немного оваций. Все они вышли на поклон, и медные страхи уже оставили их. Но кто же будет главный герой?..

Казалось бы, Гюн – это герой, но почему-то он разваливается и слабеет, теряет запасные жизни, несёт дурацкое имя... Гюн приехал и начал высматривать людей, которые были невысмотренными, – так он показал этих людей, и теперь они стоят среди этой мути, чёткие, с просмотренными мешками внутренних вещей… Давай, существо, бегай, тревожься… Видимость человека – это то, что он создал здесь собственными глазами. Какой же он герой? Будущий – вот он какой герой. Такой, которого будут искать через множество лет, но пока он торжественно непонятен.

Может быть, Дариус – настоящий герой? Нет, странные слишком ранимы. Тозэ? Он непонятно описан… Кишечница? Она имитирует фон… А, вот же, знакомое лицо! Это объяснитель – человек, который показывает ясность. Вот он, новый герой! Но почему же он стоит в стороне, а группа людей, которую он привёл, кричит и отбивается от налётов? Всё же не герой, не герой…
 
…Героя здесь не нашлось, но храбрость искала воплощения, и ибога побежала первая. В её руках подпрыгивал баллон с символьной краской, из которого она собиралась стрелять. Так она побежала, но что-то выбило её, и медленно оседала вниз, как угнетённая; странно было видеть ужас на её красивом лице. И разные пути провидения.

Из обратной стороны тупика что-то злобилось, горело – чёрная ржавчина и краткие смешки: вот и попались, вот и попались, вот и поп, поп... Там злыдни наблюдали со стороны. Кто-то распускал свои руки, и руки цвели, а кто-то собирал эти руки и ставил в вазы для рук, засовывал в карманы для рук, прикладывал к рукоприкладам и кричал: «Руки! Рукава дай! Огонь!»

Дариус рванулся за ней, но вдруг встал. Он застыл в центре тупика – высокий человек в коричневой кофте, кротовые нити потягивались руками дорог, как воля онемела, и теперь он уже не мог отвечать за самого себя. Тозэ уводил его, и изданный клич выходил небольшим тиражом, он крикнул и выпустил нави́нов, маленьких эфемеров, которые превращались в притчи, налетая в духов и людей, и некоторые кромесы схлопнулись, но злыдни что-то нашептали им, и кромесы начали поедать этих навинов, пищали, но трепали их, ели их, так что в итоге защитников не осталось.

А люди, которые пришли на экскурсию, только начинали переполох, но всё ещё не слишком понимали, им то ли бояться, то ли бить; а твари продолжали налетать, как чёрные мысли, и жертвы тихо клонились, как побежденные судьбой. Со многими проблемами можно было справиться жизнью, но тут не удалось. Люди стояли там с сомкнутыми именами, а злыдни ржали, забирая их личности.

Кажется, итог сражения был предрешён, но вдруг какие-то шаги, что-то пришло, как шаги, которые несли на подошвах новые участники сражения, шли, как обращённые изнутри самих себя, внутренний свет вырывался наружу, и все увидели, что это рыбокаменные люди. Высматриватель двигался впереди, и маленький бумажный лампион светился у него в руках; он был как миссионер с бумажными откровениями, Гюн нёс в руках книгу – ту самую, из которой они все родились. Новые воины ловили зеркальными ладонями свет, и многие зайчики выходили из их рук, зайчики нападали на кромесов, и те исчезали, сталкивались между собой и распадались на крошечные возмездия, сыпались на голову злыдням, и злыдни ревели, давили друг друга, бежали по разным сторонам – еле ноги уносили, зверьё.

И только маук, установленный в щёлке как явное напоминание о мауке, которого нельзя истребить, тихо покачивался, но это было чучело маука: в который раз он оказался просто подделкой чего-то безнадежно невыявленного. Тозэ вырвал маука из щели и хотел было расстраиваться, но Гюн остановил его:

– Маук не может быть истреблён, но сегодня он проиграл. Его проигрыш – это унижение, это и есть проигрыш. Кто-то усомнился в его всемогуществе.

Люди из экскурсии куда-то разбежались. Ибога немного приходила в себя, и Дариус тоже вышел из оцепенения. Хорошо, что они догадались покрыться символьной краской, и кромесы нападали на их образы, так и не добравшись до самих людей.

Ибога взяла Дариуса за руку, Тозэ подобрал раненых навинов, и все вместе они отправились провожать рыбокаменных людей, и все благодарили, болтали, но тайно пытались рассмотреть, кто они были такие, и маленький шёпот среди ушей: это же люди идеалов, углубленные в мышление и созерцание. Гюн уходил вместе с ними, и только немного задержался около друзей. Они обнялись, и новый боевой смысл начал зарождаться – дружба. А ведь и вправду люди перешли к имитациям чувств... Тозэ уже начал развивать, и все они засмеялись.

Первоначальное ощущение мутности понемногу уходило. Высматриватель приблизился к тому состоянию, когда он мог прекратить любые события в своей жизни. Воинствующая полнота – то, для чего он так долго копил себя, – она сработала, и пора было возвращаться домой. Он подошёл к воротам своих поступков, растворил ворота кислотой своего настроения, и невидимая рука протянула ему паспорт события: готово.

Надо было поставить точку, и тут оказалось, что педанты прихватили с собой немного музыкального нерва: каждый взял по чуть-чуть в своё горло. Один из педантов поставил руки как дирижёр, другой отсчитал, и хор ярко-золотых разразил новую эпоху, в которой всем им предстояло жить.



*******

Вскоре Гюн сидел около своего дома из вулканного туфа. Он сидел в кромешной тишине, и только малая дрожь: будь-будь, невидимые растения плелись по рукам – так он обрастал окружающим миром, замысленным в умнейшей голове и мыслящим все эти виды живого, в том числе и самого высматривателя.

Он сидел там, в этом круговороте создаваемости, и видел себя разбитым на миллиарды людей и видел себя склеенным во что-то под названием «настоящий момент». Он пытался не ощущать (эти склейки), пытался разогнаться и лететь самим собой – гладкое-гладкое умозрение… Кто их всех создал для него: Дариуса – «живого человека», Тозэ – ангела, кишечницу – рассказчика, ибогу – метафору и даже маука как убедительное зло? Кто их всех придумал, и кто придумал его самого?..

Перед глазами бежала река, отпущенная на свободу видимая речь, выражаемая водой, мыслимая как вода, застрявшая в своей координате, как в голове, и рыбы подпрыгивали в витке, отождествляемые со знаком, – текучесть, разговорные камни; и рыбы бывали сбиваемы взглядом, но даже мёртвые продолжали держать свои тайны. И что-то стояло в воздухе: дождевые частицы, составляющие всемирную воду. Мир не состоял из зерна, но где-то в нём оказывалось зерно, крохотная порция истины, время от времени попадающая в почву человеческого мозга и стреляющая стеблем идеи.

Он смотрел перед собой и мог видеть дождём, слышать рыбой, жить всем этим – сразу. Деревья тянули ветками небо. И что-то хорошее – мистицизм, наличие сознания у любой выделенной части реальности. Из пространства проистекал живительный эйдос.

Начинался новый световой и электрический день.







_________________________________________

Об авторе: ЮНА ЛЕТЦ

Родилась в Смоленской области. Училась на факультете журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. Около пяти лет прожила в Мозамбике, побывав в самых редких и далёких от цивилизации местах Африки.

Последний роман под названием «Высматриватель» автор классифицирует как «огам», «тайнопись». Выдержка из интервью: «Литература должна усложняться, не в том плане, что через текст нельзя будет «продраться» с первого раза, но в сторону многосмыслия, многомерности. Просто описание уже не работает, нужно продумать опции «текстового сознания», например, эффект перепрыгивания смыслов в энергетически выгодные узлы событий… И так далее».


Библиография: "Свитербук" (2010), "Там, где растет синий" (2011), "Шуршание философа, бегающего по своей оси" (2012), "Высматриватель" (2013). Публикации в сборниках: Squaring the Circle (2010), "Красный верблюд" (2011)

Титулы, награды и премии: 2009 г. Премия «Дебют», финалист (номинация «Малая проза»). 2010 г. Премия «Дебют», лонг-лист (номинация «Крупная проза»). 2011 г. «Русская премия», лонг-лист (номинация «Малая проза»). 2012 г. «Волошинский конкурс», лонг-лист (рассказ «Палопик»). 2013 г. Конкурс «Выбор», лонг-лист (повесть «Эмпирей»). 2013 г. «Национальный бестселлер», лонг-лист (повесть «Эмпирей»). 2013 г. Литературная премия им. А. Пятигорского, лонг-лист (роман «Высматриватель»).скачать dle 12.1