* * *
В прошлом стоит тишина, птицы сухие висят,
второстепенный мороз тоже прозрачен и сух,
кошка бежит по двору: видимо, ищет котят,
в небе плывёт седина, опережая старух.
То, что случилось со мной, не начиналось со мной.
Птицы сухие висят. В прошлом стоит тишина.
А между ними — вода, или зовётся водой,
что между ними горит или горело всегда.
Ты почему умирал, чтобы родиться зачем?
Мать не любима тобой — снова опять почему?
Пела она по ночам: «Я тебя, сыночка, съем...»?
Бойся ночных матерей, долго поющих во тьму.
Чудо разъято на чу! на указание: до
ночи успеешь уйти в сторону той стороны.
Птицы сухие горят, падая прямо в гнездо,
где притаились птенцы южно-уральской шпаны.
Трое идут по шоссе в облаке страха и сна,
плачут, ругаются, пьют — трое идут по шоссе
(это смешно, но по ним осенью плачет весна), —
выживут, если дойдут, только, конечно, не все.
Ну, намекай на любовь, не поднимая лица,
что ты молчишь, как варнак, ну, намекай. А пока
ты незначительно жив — лучше и не отрицай...
Не почему, а зачем в небо вползает река.
* * *
Допустим, ты только что умер в прихожей,
и пыль от падения тела границ
луча, что проник из-за шторы, не может
достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,
за окнами воздух стоит удивлённый,
захваченный взглядом твоим, что назад
вернуться к тебе, отражённым от клёна
в окне, не успеет, и всё-таки сжат
им воздух, но это недолго продлится:
твоё кареглазое зренье дрожать
без тонкой почти золотой роговицы
сумеет четыре мгновения — ждать
осталось немного. Большая природа
глядит на добычу свою. Говорю:
не медли у входа, не медли у входа,
не бойся — ты будешь сегодня в раю.
И всем, кто остался, оттуда помочь ты
сумеешь, допустим, не голосом, не
рукой и не знаком, и даже не почтой,
которая ночью приходит во сне,
но чем-нибудь сможешь — я знаю наверно…
Ты всё-таки умер. И тайна твоя
молчит над землёю да так откровенно,
что жить начинает от страха земля:
и звёзды шумят, как небесные травы,
и вброд переходят своё молоко
кормящие матери слева — направо,
и детям за ними плывётся легко.
* * *
Про сквозняки в трубе внутриутробной,
про изумлённых нежностью мужчин,
про тёплых рыб, про женщин хладнокровных
с волосяным покровом узких спин.
Про то, как отвратительно и быстро
сбежал отец работать мертвецом,
потом про то, что не имеет смысла
быть в принципе кому-нибудь отцом.
Про литератора, который обоссаться
придумал сдуру, едучи в метро,
про то, какую цепь ассоциаций
он мог бы вызвать у Эдгара По.
Про сладкий хлеб, про слесарей Челябы.
Про двух щенят, убитых во дворе.
Про конский топот падающих яблок
в так и не наступившем сентябре.
Про мысли деревянные природы
(особенно прямые у сосны).
Про то, что у страны есть тьма народу,
а у народа – только тьма страны.
Про молодых, да раненых, да ранних,
кто «в клещи» брал поганый Хасавюрт,
про клятву их на найденном Коране,
раз Библию в бою не выдают.
Про то – как по лицу нас полицаи,
лакейскую выказывая прыть.
Про то, как я отлично понимаю,
что некому мне это говорить.
Про то, про сё, про самое простое.
И уж совсем неведомо, на кой, –
про то, как Менелай доплыл до Трои,
застав там только Шлимана с киркой.
СПИНЫ
Наши тонкие спины, потёртые не поперёк
на льняных простынях, собираются быть непрозрачны.
Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк
на присутствие оной не кажется очень удачным.
Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.
На конце никотина качнулся сиреневый пепел.
Появляются брови, как дважды задуманный взмах,
что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.
Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.
Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны,
но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,
потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.
Уколовшись об иней, который вполне мог сойти
(и сошел) за обритые части неровного тела,
я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,
невзирая на то, что не этого рифма хотела.
А над нами шумят толстокожие листья стыда,
толстокожие листья, которые не толстокожи,
и похожий на зрение ветер почти без труда
этим зрением стал и собой обернуться не может.
И теперь говори мне смешное и мёртвое "ты",
указательным пальцем ведя от бровей до морщины,
возле губ нарисованной грифелем той пустоты,
за которой кончается твёрдое имя мужчины...
Пусть касание шеями сделает запах себе,
он, наверное, будет (и это понятно) овечий,
а моя золотая слюна, поблестев на губе,
увлажняет покуда твои закругленные плечи.
Догадавшись с девятого раза, что нежность – процесс
извлечения варварским способом из протоплазмы
не скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,
я её подменяю волной примитивной оргазмы.
Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюной
и отдача, которая нас оторвёт и отбросит
друг от друга, меня развернув при ударе спиной,
а тебя она просто свернуться в калачик попросит...
Совершается плавный эфир (назову – темнота).
Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.
Совпадая с тобою, белеет твоя нагота
и твердеет, как влага... нет, правда: твердеет, как влага.
НА СМЕРТЬ БОМЖА
Скончался бомж. Точнее – сдох бомжара
в коллекторной, обняв одну из труб,
и полусфера стравленного пара
окутала почти тряпичный труп.
Освободившись от цепей природы,
он вместе с ними пал на профнастил,
и запах человеческой свободы
стоял вокруг и был невыносим.
Ну, что, мудак? Куда, скажи на милость,
как таковой ты взял и был таков?
Почто душа твоя не отделилась,
так и оставшись выдумкой попов?
Математически ты стал недоказуем,
молекулярно перейдя в бульон,
где тот, кого не поминают всуе,
и сам в себе не шибко убеждён.
Форсунки, фланцы, рыжие подтёки
да клочья стекловаты на полу,
где ты без философской подоплёки
лежишь, не интересный никому.
Лишь мухи, эти ангелы-уроды,
лакают влагу твоего лица,
реализуя через пень-колоду
не замысел, а умысел творца.
Спи, полумразь, спи в сторону от боли,
спи прямо в рай, куда тебе нельзя,
спи против всех, заснувши против воли,
мужчиною обросшее дитя.
* * *
Нелюди, рыбы, травы и цветы
переполняют чашу первой жизни,
дебержеракствуют лощёные кроты
и драки затевают тоже из ни-
чего. И, встав на цыпочки свои
по-воробьиному, к примеру, по-вороньи,
худые птицы в собственной крови
вращаются, как цвет камней в короне.
Цветы сквозь воду продевают жест,
развоплощённый в нитевидный запах.
Один как перст на небе виден перст,
незримо указующий на запад
и на восток. Латают дерева
свои татуированные кожи,
а если произносятся слова,
то этого, конечно, быть не может.
Нелюди ползают и трогают себе
вполне подобных или неподобных,
не различая в эдакой гурьбе
удобных для еды и неудобных.
Инакая, чем пчёлы, мошкара
тупые сабельки чехлит в чужое тело,
и, делая негромкое «ура»,
от жажды погибает то и дело.
Вокруг касанье, запахи и взгляд,
навряд принадлежащий зоне зренья:
глаза повсюду пристально глядят,
слоёными зрачками ослепленья.
О, свист листвы, расплющенный на шум,
на дырки в воздухе для прохожденья шума,
на сферы, не пригодные для дум
стрекоз, висящих в роли тугодума.
Влажнеют камни, стелется песок,
прозрачный лоб вот-вот наморщат воды,
лишь только ветер прислонит висок
к слюне долгоиграющей природы.
О, маловероятный человек,
всё валится к тебе в твои объятья,
покуда соль стекает из-под век,
кристаллизуясь медленно в проклятье.
ОРЕХОВЫЙ СТАРИК И ДЕВУШКА ВБЛИЗИ
Они опять стоят, затылками касаясь,
истраченный старик и девушка. Любовь
по ним прошла зачем, нечисто улыбаясь,
показывая смех бесшумный, словно кровь?
За что они вдвоём из темноты терпели
то ласку, то толчки невероятных тел?
Куда она лежит на старческой постели,
а он за что над ней, взлетая, не взлетел?
По ним проходит снег, который не опасен,
который не раздет, а в белой кожуре
пустеет изнутри и пустотою ясен,
и ясен пустотой, по крайней мере, мне.
На старике дрожит наброшенная кожа,
измятая не вдоль, а сильно поперёк.
Дешевле, чем слюна, он сам себе дороже,
но это никому пока что невдомёк.
Она стоит теперь спиной и даже дальше,
чем требует того его стыдливый пах...
Что старость изобрёл покрытый пылью мальчик,
что первым молоком он всё ещё пропах, –
известно ей зачем, какой корысти ради?
Зачем её ладонь блудлива и нежна,
вся в цыпках золотых, пока в самораспаде
внутри грунтовых вод плывёт его жена?
Почто седьмая страсть, закрученная в чудо,
его сжимает так, что он готов визжать:
«Ой, мамочка, прости, я больше так не буду!» –
хотя ему давно никто уже не мать?
(Попробуй запихнуть в крота зрачки с белками,
и зренье, как шампур, проткнёт комок крота,
так чудо, что к лицу небесными руками
придвинуто, почти кипит у кромки рта.
И кто, скажи, из нас, снабжённых мокрым сердцем,
зашив травою рот, его лакать не стал,
а увидал вокруг присыпанные перцем
охотника следы и сразу убежал?)
Вечерний городок. Они стоят у шторы.
А запахи стыда, бесшумные вокруг,
спасут их на корню, покуда разговоры,
не веря больше в слух, клубятся вместо рук?
Истраченный старик и девушка с пчелиным
укусом на лобке греховны кое-как.
Они плывут в стыде, без видимой причины
доверившись ему с готовностью собак.
Да кто она ему (а мне ответить жалко!)
[то любит рисовать дыханьем на стекле,
то движется под ним, как соковыжималка] –
вода, чей номер семь на кислом киселе?
В ключицах и локтях её не притаилась,
а прямо напоказ ветвится худоба
и кальцием гремит, почто, скажи на милость,
худеющая плоть сильнее, чем судьба?
«Твой скучный Фёдор Т. – трусливая мочалка
совсем не потому, что в старческой любви
он увидал позор, а потому что жалко,
что ты ему, козлу, поверив, – на мели,
с горохом на бобах, с пустой мошонкой сердца
останешься один... Мой милый серый дед,
не бойся, я смогу и на полу рассесться,
и письма разбирать, и первой сдохнуть. Нет?»
Их новый поцелуй изобретенью денег
был равен, и когда он вытянул тела
по швам у позвонков, то ангельские тени к
плечам их приросли, и будто бы зола
или, скорее, пух (не то, чтоб воробьиный,
но не лебяжий) взял и попросту накрыл
четверорукий шум из человечьей глины
и сильно замедлял произрастанье крыл.
* * *
Рождённая смертью, Она вероятна
не более чем.
И это не то, чтобы очень понятно,
тем более всем.
Месили, как тесто, ошмётки тумана,
потом из него
лепили лицо Её. Это – не странно,
страннее всего,
что кожу пошили из скошенной ночью
вечерней травы,
при этом наклеили очень непрочно,
непрочно, увы.
Она надевает покатые плечи,
пока молоко
(в котором любой распознает овечье
довольно легко)
течёт с золотистыми шлёпками жира
по тёплой спине,
и это не то, чтобы очень красиво,
но сносно вполне.
Под левой ступней у Неё – муравейник,
а в нём – муравьи,
под правую бросил какой-то затейник
синицу в крови,
учуявши это, со всех подземелий,
каких ни на есть,
кроты поспешают, стирая колени,
покушать-поесть.
А рядом слоняются люди безумья
с любовью своей,
пока не спалит их Её полнолунье
до красных костей.
А влага вечерняя, гладкая влага,
допустим – с Днепра,
по дну безымянного, кстати, оврага
шуршит до утра.
Не лисы, не совы, не волки/собаки,
не кошки/коты,
а злые деревья гуляют во мраке
своей красоты.
Она же берётся за дудочку смеха,
слюнявя губу,
и сразу же пляшут вокруг человека
под эту дуду
седые стрекозы и белые мыши,
и змеи в кольце,
и пальцы, которые это запишут
без точки в конце
_________________________________________
Об авторе:
ВИТАЛИЙ КАЛЬПИДИ
Родился в Челябинске. Был отчислен с первого курса Пермского университета как «идеологически незрелый». Работал грузчиком, кочегаром, бетонщиком. Профессионально занимается 3D моделированием.
Первые публикации появились в Финляндии, Югославии, Германии. На родине стал печататься позже – с 1987 г. Публиковался в журналах «Юность», «Знамя», «Урал», «Литературная учёба», «Родник», «Золотой век», «Лабиринт-Эксцентр» и др.
Составитель, продюсер и издатель антологий «Современная уральская поэзия (1978—1996)» и «Антология современной уральской поэзии (1997—2003)», «Антология современной уральской поэзии (2003—2011)». Начиная с 1993 г. составил, отредактировал и издал более 70 книг современных уральских авторов.
В октябре 2013 года в свет вышла подготовленная В.О. Кальпиди энциклопедия «Уральская поэтическая школа».
Сборник «Ресницы» (1997) удостоен премии Академии русской современной словесности. Лауреат премии им. Б. Пастернака (2003), Большой премии «Москва-Транзит» (2004), премии «Slovo» (2010), премии ЛитератуРРентген-2011. Стихи переведены на 15 языков.
Живёт в Челябинске.
Библиография:
IZBRANNOE — Челябинск (Издательство М. Волковой), 2015.
В раю отдыхают от бога — Челябинск (Издательство М. Волковой, серия "ГУЛ"), 2014.
Контрафакт — Москва, АРГО-РИСК, 2010
Контрафакт. — «Урал», № 7, 2007
Хакер. — Челябинск: Галерея, 2001.
Запахи стыда. — Пермь: Фонд «Юрятин», 1999.
Ресницы. — СПб.: Пушкинский фонд, 1998.
Ресницы. — Челябинск: Автограф, 1997. — 80 с.
Мерцание: Стихи с автокомментариями. — Пермь, 1995. — 140 с.
Стихотворения. — Пермь: Арабеск, 1993. — 104 с.
Аутсайдеры-2. — Пермь: 1990.
Пласты. — Свердловск: 1990.
скачать dle 12.1
