Юрий Рябинин. ПОД КРОВОМ ВЕЧНОЙ ТИШИНЫ. Часть 1 (стр. 2)

В писцовую книгу 1689 года какой-то дьячок трудолюбивый, может быть, и сам Михаил Акимов, вписал, между прочим, сведения о размерах приходского кладбища: «По нынешней мере под церковью земли и кладбища в длину 17 сажень, поперек 12 сажень». В переводе на метрическую систему получается, что погост, вместе с находящейся на нем церковью, занимал участок в 36 на 25 метров. Это немного. Но для Сивцева Вражка не так уж и мало. Это место испокон считалось престижным: там даже и в XVII веке было тесно. Не случайно впоследствии московскую Пречистенскую часть стали сравнивать с фешенебельным парижским Сент-Жерменским предместьем.

Такого же приблизительно размера или немногим больше были все московские приходские кладбища. В «строительной книге» 1657 года, между прочим, есть такая запись: «Церковь деревянная Николы Чудотворца, что в Кузнецкой слободе. Под церковью земли и кладбище вдоль 24 саженей, поперек 18 саженей, и то кладбище тесно…» Верно недовольный теснотой Николо-Кузнецкого кладбища царствующий в то время Алексей Михайлович распорядился прирезать к нему дополнительные площади. В «строительной книге» об этом говорится: «…И по государеву указу из церкви Николы Чудотворца, что в Кузнецкой слободе, взято вновь под кладбище позади олтарей церковных порожних земель 4 сажени, подле того взято из попова Поликарпова двора поперек 3 сажени. И по государеву указу около той церкви старое кладбище огорожено забором наглухо…» Сейчас «позади олтарей» церкви Николая Чудотворца стоит новый корпус Свято-Тихоновского православного университета – студенческая трапезная с конференц-залом.

В 1972 году возле храма свтт. Афанасия и Кирилла рыли траншею и обнаружили большое захоронение... одних черепов. По мнению ученых, здесь, на одном из московских приходских погостов, были захоронены головы казненных по воле Ивана Грозного. Тела же их, вероятно, закопали еще на каком-нибудь погосте – на другом конце Москвы. Вот тоже деталь, свидетельствующая о прежних нравах: головы казненных могли похоронить отдельно от тел. Это, наверное, тогда считалось дополнительным наказанием. Казалось бы, куда уж может быть суровее мера? – усекновение головы! Но оказывается, может. У Грозного для своих ослушников и сверх казни было еще кое-что припасено.

Практически у любого храма в центре Москвы можно обнаружить захоронения, стоит только копнуть рядом с ним. При восстановительных работах в приходе церкви Иверской иконы на Большой Ордынке, проходивших в начале 2000-х, – человеческие кости попадались даже при поверхностной обработке земли граблями. Скорее всего, грунт здесь так перекапывался в прежние времена, что большинство захоронений перемешались по всему верхнему слою. Причетники аккуратно собирают все эти находки. Планируется при церкви, на бывшем приходском кладбище, восстановить одну общую могилу, где и будут покоиться все найденные на территории кости. Иверский приход (раньше он именовался по прежней церкви – Георгиевским), а, соответственно, и кладбище при нем, ведет свою историю с 1625 года.

На многих московских приходских кладбищах были похоронены известные люди. Им бы по чину полагалось лежать где-нибудь в монастырях – в Донском, Новодевичьем, Даниловском, в усыпальницах, под часовнями, под соборами. Но они предпочитали быть похороненными в своем приходе. Например, в приходском храме Воздвижения Креста Господня на Воздвиженке был похоронен московский главнокомандующий Василий Яковлевич Левашев (1667–1751). А в храме Георгия Великомученика на Большой Дмитровке – московский генерал-губернатор Александр Борисович Бутурлин (1694–1767). Обе церкви, вместе с погостами при них, в 1930-е годы были ликвидированы. Захоронения московских «мэров» пропали.

После крушения в нашей стране коммунистической системы отношение к могиле, к месту упокоения, вообще к человеческим останкам стало несравненно более бережным, как правило, более великодушным и цивилизованным. Так в середине 1990-х годов в самом центре Москвы проводились невиданные по масштабам земельно-строительные работы: на Манежной площади был построен торговый центр, уходящий в глубь культурных слоев на четыре этажа! Оставим на совести проектировщиков такую «архитектурную находку», но отдадим должное строителям и археологам: практически все ценное с точки зрения истории и культуры, что было обнаружено в этом котловане, в том числе и древнее монастырское кладбище, не пропало, не исчезло, не оказалось вывезенным вместе со строительным мусором на свалку. В частности найденные под Манежной площадью останки насельниц существующего на этом месте в XVI-XVIII Моисеевского монастыря, были бережно перенесены на кладбище подмосковной деревни Ракитки, что на 14-ом километре Калужского шоссе.

В марте 2004 года Москва лишилась одной из своих достодивностей – Манежа. Старинное здание, выгорев дотла, почти полностью разрушилось: провалилась крыша, обрушились каменные фронтоны по торцам. Единственное, сохранились наружные стены с бесценной декоративной лепниной О.И. Бове.

Прежде чем начинать восстанавливать шедевр, внутри него были произведены основательные раскопки. В верхних слоях ничего такого интересного не попадалось: битый кирпич, куски застывшей два века назад извести, строительный мусор, кострища – такого добра полно на любой современной стройке. Дальше пошли предметы более интересные с точки зрения археологии – фрагменты посуды, обломки стеклянных штофов, глиняные курительные трубки, печные изразцы с сюжетной и орнаментальной росписью.

Археологи перебирали грунт буквально по горстке, по песчинке. И они были вполне вознаграждены за свой кропотливый труд. Земля стала отдавать находки одну интереснее другой.

Настоящей бесценной, с точки зрения археологии, находкой стала одна-единственная монета. И даже то, что она золотая, не главное ее достоинство. Это редчайшая для России монета эпохи Петра Первого номиналом в «два рубли». Отчеканена она была в 1720 году, в Москве, на Кадашевском монетном дворе. На лицевой ее стороне изображен государь император Петр Алексеевич «во славе» – закованный в латы и увенчанный лавровым венком. На оборотной – Андреевский крест и при нем сам Апостол – босой и в сермяге.

В слое XIV века под Манежем был найден древнерусский обоюдоострый меч. Причем сохранился он для своего возраста очень неплохо. Ученые предположили, что этот меч принадлежал какому-нибудь дружиннику великого князя Димитрия Иоанновича. И, возможно, он со своим владельцем побывал на Куликовом поле и ни одному татарину отсек башку с широких плеч.

А через два года уже татарам пришел черед отыграться за давешнюю свою конфузию. В 1382-м новый хан Тохтамыш привел на Русь орду. Он изгоном подошел к Москве. Князь Димитрий с войском был в это время где-то в дальних уделах, и москвичам оставалось полагаться лишь на крепость кремлевских стен. И действительно, Тохтамыш, как ни пытался, все не мог никак взять Москвы. Тогда он объявил, что вовсе не хочет зла русским, а пришел единственно, чтобы полюбоваться их городом. Отворите ворота, сказал Тохтамыш, я покажу только своим татарам Кремль и уведу их с миром в родной улус. Гостеприимные москвичи, натурально, обрадовались дорогим экскурсантам – они немедленно распахнули ворота.

Когда вернулся Димитрий с войском, он увидел вместо белокаменного своего стольного града с теремами и садами груды камней и тысячи изрубленных трупов на них. Князь велел всех их собрать и похоронить на холме над Москвой-рекой, о чем мы уже упоминали выше.

На месте Манежа во времена Димитрия Иоанновича был посад – предместье, пригород, по-нынешнему. Наверное, когда Москву обложили татары, какой-то русский воин не успел схорониться за кремлевскими стенами. Тогда, чтобы спасти оружие, он, как считают историки, спрятал свой меч в одной из посадских изб. А забрать его – если только не лишился живота от неверных? – по какой-то причине потом уже не смог: где там на пожарище чего найдешь? Так и пролежал его меч до самого 2004 года.

Но наконец, археологи достигли древнейшего культурного слоя. И что же они там обнаружили? – разумеется, то, к чему мы так долго подступаемся – православное кладбище. Самое раннее, как оказалось, в столице вне стен Кремля. Благодаря этой находке был сделан важный вывод: в глубокую старину на месте Манежа стояла какая-то церковь, о которой не сохранилось решительно никаких сведений, – когда построена, когда исчезла, как называлась? Но теперь доподлинно известно, что храм здесь был. Потому что, как мы знаем, хоронили новопреставленных в старину только при храме.

Археологи обнаружили под Манежем порядка сорока «костяков». Там же были найдены многочисленные предметы, захороненные вместе с умершими, – браслеты, перстни, ожерелья, другие украшения, в том числе изделия из серебра. Найденные останки были перезахоронены все в тех же Ракитках на Калужской дороге.

Но неверно думать, что приходские погосты в городах оказались неугодными лишь советской власти. Целенаправленное наступление на эти кладбища началось еще в эпоху Алексея Михайловича. «Тишайший» царь в 1657 году запретил хоронить при церквах в Кремле, – кстати, видимо, именно по этому он распорядился расширять некоторые кладбища по слободам. А в 1723 году Петр Первый повелел своим указам «в Москве и других городах мертвых человеческих телес, кроме знатных персон, внутри градов не погребать, а погребать их на монастырях и при приходских церквах вне градов». Однако Петр Первый вскоре умер, и указ этот в силу не вступил. Хоронили «мертвые человеческие телеса» по-прежнему по всей Москве.

Но дело отца продолжила дочь – Елизавета Петровна. Государыне, любившей жить в Москве в одном из батюшкиных гнезд – в Головинском дворце на Яузе, часто приходилось по долгу службы бывать и в Кремле. И когда царица ездила из Немецкой слободы в Кремль и обратно, и встречала по пути похороны, с ней делалось расстройство чувств. Поэтому в 1748 году она дала указ, чтобы по улицам от Кремля до Головинского дворца при церквах впредь умерших не хоронили, а самые кладбища полиции было велено ликвидировать вовсе, причем могилы сравнять с землей, а памятные камни употреблять в строительство. Это свидетельствует, что произвольная ликвидация кладбищ и использование памятников на нужды народного хозяйства отнюдь не большевистские нравы, как иногда говорят. Все это Россия знала еще в «просвещенном» столетии.

В первые месяцы после запрета погребать умерших в виду Елизаветы Петровны, их хоронили в разных отдаленных от пути следования императрицы приходах. А спустя два года – в 1750-м – на окраине Москвы, вблизи Марьиной рощи, было устроено первое общегородское кладбище, которое стало называться по имени освященной на нем церкви св. Лазаря – Лазаревским. Причем, москвичи, привыкшие уже за много веков хоронить своих умерших лишь в родном приходе, практически возле дома, первое время всеми правдами и неправдами старались избежать отвозить любезного родственника куда-то за тридевять земель – в далекую Марьину рощу. И случалось, люди каким-то образом договаривались с приходским причтом манкировать новыми порядками и все-таки похоронить новопреставленного прихожанина на родной его Божией ниве. В результате епархиальное начальство вынуждено было обязать причетников под страхом сурового взыскания в приходах у себя умерших не хоронить.

Окончательно же в Москве перестали хоронить на приходских кладбищах с недоброй памяти 1771 года. В тот год, как говорили в народе, пролилась на землю чаша гнева Божия: Москву охватила невиданная по размаху эпидемия чумы. Большой знаток московской старины историк М.И. Пыляев писал, что чума тогда была занесена в Россию из Турции. В ту пору шла очередная русско-турецкая война, и коварный неприятель вполне мог применить бактериологическое оружие – занести каким-то образом в тыл русским моровую язву, как тогда называлась эта болезнь.

 

Мор в Москве принял такие масштабы, что власть отступилась противостоять ему. Сам московский главнокомандующий, победитель пруссаков при Кунерсдорфе, граф Петр Семенович Салтыков бежал в свою подмосковную. Москву тогда оцепили заставами, чтобы, если уж не удается побороть болезнь, то хотя бы не выпустить ее из города. М.И. Пыляев пишет: «Полицией было назначено на каждой большой дороге место, куда московским жителям позволялось приходить и закупать от сельских жителей все, в чем была надобность. Между покупщиками и продавцами были разложены большие огни и сделаны надолбы, и строго наблюдалось, чтобы городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе. Деньги же при передаче обмакивались в уксус». Увы, даже такие меры не локализовали чуму. Так один мастеровой решил укрыться от напасти в деревне, откуда он был родом. Ему удалось как-то миновать все заставы и караулы на дорогах и счастливо добраться до родного дома. Но как же можно было приехать без подарка для любимой жены? Мастеровой привез ей кокошник, купленный в Москве по случаю. Вскоре вся деревня вымерла, – кокошник тот оказался зачумленным.

В самой же Москве в разгар эпидемии умирало до восьмисот человек в день. А всех горожан и посадских моровая язва за год с лишним истребила тогда до двухсот тысяч! М.И. Пыляев так описывает чуму в Москве: «Картина города была ужасающая – дома опустели, на улицах лежали непогребенные трупы, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов, вопли детей, покинутых родными...». Оставшиеся в живых жгли у себя во дворах навоз, чтобы этим едким дымом как-то оградиться от заразы. По городу разъезжали специально наряженные команды так называемых мортусов, которых обыватели боялись пуще самой чумы, и собирали трупы. Они длинными крючьями вытаскивали умерших из домов или подбирали их прямо на улице, грузили на телеги и вывозили на отведенные для погребений места.

Таких «чумных» захоронений за Камер-Коллежским валом тогда было устроено довольно много. Но лишь на некоторых из них продолжали хоронить и после чумы. Большинство же этих захоронений было заброшено. И впоследствии они вообще бесследно исчезли. Впрочем, это легко объясняется. До чумы Москва вполне обходилась одним большим общегородским Лазаревским кладбищем, а также монастырскими и некоторыми приходскими. После чумы население Москвы существенно уменьшилось, а общегородских кладбищ, подобных Лазаревскому, напротив, прибавилось. Поэтому, естественно, большинство из них, если не все, оказались не нужными, лишними. Городские власти оставили тогда для дальнейших погребений лишь несколько «чумных» кладбищ: православные Дорогомиловское, Ваганьковское, Миусское, Пятницкое, Калитниковское, Даниловское, старообрядческие Рогожское, Преображенское и иноверческие – Немецкое (Введенское) и Татарское. Эти кладбища, вместе с Лазаревским и Семеновским, оставались основными местами захоронений в Москве на протяжении без малого двух столетий, пока чрезмерно разросшаяся столица в 1930–60 годы не была опоясана вторым кольцом общегородских кладбищ. Они располагаются в основном вблизи нынешней МКАД. Это кладбища – Востряковское, Кузьминское, Николо–Архангельское, Хованское, Митинское, Домодедовское и другие.

С учреждением больших общегородских кладбищ появилась и собственно профессия могильщика. Нынешние работники системы погребения утверждают, что их профессия самая древняя, – она существенно старше всех прочих известных древних профессий: когда те только-только зарождались, могильщики уже были вполне квалифицированными и хорошо организованными профессионалами. Едва человек созрел до понимания, что умершего соплеменника нежелательно оставлять поверх земли, так сразу и появились могильщики. Но, справедливости ради, нужно заметить, что это трактовка в духе народной этимологии. Существование могильщиков впервые документально подтверждено в начале IV века н.э.: в церковном христианском документе 303 года Gesta purgationis Caeciliani, среди прочих клириков (ordinis minoris), упоминаются т.н. fossores – могильщики, или копатели. Но, обратим внимание, что документ этот относится к эпохе, когда христианство еще не стало в Римской империи государственной религией, а его исповедники подвергались жесточайшему преследованию, и, следовательно, все ordines minoris, включая даже episcopus, исполняли свои обязанности, что называется, на общественных началах, «во славу Божию», то есть помимо какой-то основной деятельности. Таким образом, как о профессиональной группе, о fossores говорить еще не приходится.

В России же профессия могильщика, именно как основное средство существования занятого этим ремеслом лица, сложилась вообще относительно недавно: не более двухсот пятидесяти – трехсот лет назад, как раз одновременно с появлением больших кладбищ. Естественно, и до этого люди умирали, и кто-то выкапывал для них могилы. Но, с каким бы мастерством это ни делалось, могилы («гробы») тогда копали, строго говоря, не профессионалы. Этим по совместительству могли заниматься представители любых «неблагородных» сословных или профессиональных групп – крестьяне, мещане, кузнецы, плотники, печники, пастухи и т.д.

После 1917 года на нивы Божии – приходские кладбища в центре Москвы обрушился второй период гонений. Понятно, на них давно уже не хоронили. На большинстве сохранившихся надгробий невозможно даже было и разобрать, кто именно там покоится, – на непрочном известняке надписи сохраняются не долго. Но эти кладбища сами по себе были памятниками. Они напоминали о времени, когда в Москве, и по всей России, никаких других, кроме приходских, кладбищ не существовало. Всего в советской столице было уничтожено свыше 400 приходских кладбищ. И, как правило, уничтожались они вместе с самими храмами. Но уже совсем удивительно, что нивы Божии ликвидировались при действующий церквах. Еще в 1970-е годы у Троицкой церкви на Воробьевых горах находилось полтора–два десятка каменных надгробий: саркофаги, обелиски–часовенки и т.п. Сейчас там остался единственный памятник – на могиле протоиерея Петра Соколова, настоятеля этого храма с 1867 по 1910 год.

Гораздо более обширное кладбище существовало при церкви Всех Святых во Всехсвятском (на Соколе). Здесь, у южной стены храма, еще и в 1980-х было довольно много всяких памятников – плит, обелисков, колонн, крестов, с надписями, с именами. Село Всехсвятское было пожаловано перешедшему в русское подданство грузинскому царевичу Александру Петром Первым. И здесь, при церкви, кроме жителей села, были похоронены многие грузинские князья, священнослужители, деятели культуры. Теперь на месте старинного приходского кладбища аккуратный газон. За апсидой храма одиноко стоит последний памятник Всехсвятского кладбища. На нем написано: Под сим камнем положено тело грузинского царевича Александра сына князя Ивана Александровича Багратиона, родившегося 1730 года ноября в 1-й день, прожившего 65 лет, скончавшегося в 1795 году. Сей памятник воздвигнул любезнейший сын его князь Петр Иванович Багратион.

Правда, во второй половине 1990-х уже у северной стены Всехсвятской церкви появился новый мемориал – десяток невзрачных, безыскусно выделанных плит, со всякими высокопарными сочувственными надписями о жертвах Первой империалистической и гражданской со стороны белых. На одном из крестов, установленном в память о юнкерах, потерпевших поражение от московских рабочих в боях ноября 1917 года, написан лозунг совершенно в стиле диссидентов брежневской эпохи: Мы погибли за вашу и нашу свободу. А на плите под крестом: Солдатам, офицерам, генералам России, Сербии, Бельгии, Франции, Англии, США, павшим в войне 1914–1919 годов. Первая мировая, или «Германская», как ее у нас прозвали в народе, окончилась в 1918 году 11 ноября. Во Франции, например, этот день считается главным праздником – Fete de l`Armistice. Но в 1919-ом Антанта действительно воевала. Это год наиболее активной интервенции стран сердечного согласия... в России. Выходит, за это им воздают должное нынешние ряженые «белые»?

Итак, начиная со второй половины XVIII века приходские кладбища, расположенные в черте города, перестают быть местами захоронений умерших. А их территория с тех пор используется для застройки, будто это резервные городские пустоши. Для приходских причтов бывшие кладбища, а вернее освободившиеся от могил пространства при церквах, сделались немалой статьей дохода: земля в центре Москвы всегда ценилась очень высоко, и желающих приобрести ее себе в собственность было предостаточно. Иногда бывало и так: причетники на свой счет строили возле храма на бывшем кладбище дом и затем уже выгодно продавали его. Это приносило куда больший доход, нежели просто распродавать ниву Божию по кускам. Историк церкви Н.П. Розанов так писал об этом в 1868 году: «О памятниках на кладбищах и помина не было; живой человек на могилах умерших возводил себе огромные жилища и, для основания их, беспощадно разрывал могилы, совсем не обращая внимания на то, что нарушал покой своих собратьев. На нашей памяти, при постройке двух больших домов на месте бывшей Воскресенской, на Дмитровке, церкви (снесена в 1807 г.) и недавно при сооружении огромного здания на бывшем погосте церкви Иоакима и Анны близ Пушечного двора (снесена в 1776 г.), рядом с Софийскою на Лубянке церковью, кости умерших были грудами вырываемы из земли, и прах тех, кого в свое время родственники или дружеская любовь оплакивала горячими слезами, с холодным равнодушием собирали в кули и ящики, и вывозили для общего похоронения на кладбища вне города». Единственная положительная деталь в этом отрывке, отличающая дореволюционную ликвидацию кладбищ от уничтожения их в советский период, это то, что прежде прах умерших, пусть и с холодным равнодушием, но все-таки собирали и где-то вновь хоронили. Были кости, да легли на погосте. В советское же время, если кладбище застраивалось, то грунт, выбранный экскаватором, вместе с костями, использовался затем единственно для выравнивания поверхности, там, где это требовалось – для засыпки оврагов, всяких ложбин и т.п.

С 1750–70 годов основными местами захоронений в Москве стали общегородские кладбища. Но и при этой новой системе погребения довольно долго еще соблюдались принципы общинно-приходского единства. Ничего удивительно в этом нет, – естественно, покойного, если его заслуг не достало, чтобы быть похороненным в городском монастыре, повезут на ближайшее к его приходу кладбище. Поэтому прихожан храмов, расположенных где-нибудь в Сретенской или Сущевской частях, хоронили в основном на Лазаревском или на Миусском кладбищах, прихожан басманных и лефортовских церквей – на Семеновском кладбище, замоскворецких – на Даниловском, арбатских и пресненских – на Ваганьковском.

Но вместе с этим появилась новая традиция – хоронить покойных землячествами. Эта традиция возникла опять же благодаря расположению кладбищ. После отмены крепостного права, в Москву хлынули тысячи крестьян из подмосковных уездов и из соседних с Московской губерний. Обычно в Москву их гнала нужда, и родные свои места они покидали неохотно, надеясь рано или поздно вернуться. Тогда говорили: Москва – царство, а своя деревня – рай, или: хороша Москва, да не дома. Но, увы, возвратиться на родину пришлым чаще всего уже не удавалось: либо они так и не могли выбиться из нужды, и возвращаться назад им не было никакого смысла, либо, напротив, дела их шли в гору, и тогда ностальгия отступалась перед захватывающей, лихорадочной гонкой все более увеличивать капитал. Москва – кому мать, кому мачеха. Но если крестьянам – удачливым и неудачливым – не суждено уже было возвратиться домой, то они завещали хотя бы похороненными быть при дороге, ведущей в их родную землю. Так и выходило: можайских, рузских, смоленских хоронили в основном на Дорогомиловском и Ваганьковском кладбищах, сергиевопосадских и ярославских – на Пятницком, богородских, владимирских, нижегородских – на Калитниковском, серпуховских, калужских, тульских – на Даниловском. И эта традиция существовала и соблюдалась еще даже в первые советские годы.

В отличие от приходских погостов, принадлежавших единственно общине, общегородские кладбища являлись уже учреждениями государственными. И само погребение граждан из заботы приходской превратилось в проблему государственную. Московская власть вполне участливо относилась к новым городским кладбищам. В 1800 году московский генерал-губернатор Иван Петрович Салтыков (сын сбежавшего от чумы П.С. Салтыкова), при новом разделении Москвы на полицейские части, представил епархиальному начальству «предположение», в котором он изложил необходимые условия работы кладбищ:

Миусское кладбище возродилось через четверть века. А насколько это велика была плата за могилу – один рубль, можно судить в сравнении с другими ценами того времени. Так, например, «лучшего фасону дамские башмаки» в то время стоили по 1 руб. 75 коп. за пару; кровельное железо, «по пяти листов на пуд», ценою пуд – 5 руб. 70 коп.; шоколад «лучшей доброты» от 75 коп. до 3 руб. за фунт; чай оригинальный зеленый или черный по 2 руб. фунт; табак «канастр» – по 2 руб. фунт; «Ромео и Юлия», драма г. Шекспира – 1 рубль; «История Российская», сочинения г. Татищева, 4 тома в переплете – 25 рублей.

Нельзя не обратить внимания, как настоятельно в этом документе утверждается полицейский надзор за кладбищами и за «поведением могильщиков». Смерть человека, бывшая прежде актом исключительно духовно-религиозным, теперь стала еще и государственным правовым актом. И полиции с этих пор вменяется неукоснительно следить, чтобы погребение ни в коем случае ни для кого не стало средством сокрытия нерасследованного и ненаказанного злодеяния. Отныне система погребения становится частью государственного контроля над обществом.

К концу XIX века захоронение умерших становится регламентированным до такой степени, что положения о кладбищах и погребении составляют особый раздел в Своде Законов Российской Империи. Вот только некоторые пункты из XIII тома Свода издания 1892 года:




Заметим, что по сравнению с «предположением» И.П. Салтыкова требования к глубине могилы смягчились на пол-аршина. А в наше время могилы порою копаются еще мельче.

После революции московские кладбища, как и все прочие отрасли народного хозяйства, находились в самом удручающем состоянии. О том, что они собою представляли в 1926 году, красноречиво рассказывал журнал «Коммунальный работник»:

«Всего в Москве имеется 16 крупных кладбищ. Работает на всех на них – 118 человек: могильщики, сторожа и заведующие.

Необходимо сказать, что большинство наших кладбищ находится в запущенном состоянии. Ограды на многих кладбищах разрушены. Это еще нам осталось наследие от разрухи.

Хулиганы, по-видимому, как и мертвецы – «сраму не имут». Они, как стадо диких кабанов, разрушают все на своем пути, уничтожают памятники, сдирают крыши с балдахинов, забирают медь.

Умирает, примерно, какой-нибудь сухаревский купец (речь, очевидно, идет о нэпмане, – Ю.Р.). С него за могилу по таксе полагается 20 рублей. Но родственники предоставляют удостоверение, что, мол, умерший настоящий «биржевик», т.е. безработный с биржи труда, а потому за его работу получайте рупь.

Культурно-просветительная работа среди могильщиков не ведется, хотя и имеются члены культкомиссии, которые ничего не делают. И живут могильщики во тьме, как в могиле. Ни стенгазет у них нет, ни красных уголков».

Стиль, конечно, – для упомянутой кладбищенской стенгазеты. Но красочно, как теперь не пишут! Сразу все ясно: и в каком состоянии находились московские кладбища в 1920-х, и как там бесчинствовали хулиганы, и чем были кладбищенские работники, и как граждане исхитрялись, чтобы сэкономить на похоронах. А в общем-то проблемы остались те же и в наше время, со своими, разве, особенностями.

Большинство дореволюционных кладбищ, за исключением монастырских, пережили советский период. Они существуют и поныне. Какие-то из них были несколько урезаны по краям, какие-то, напротив, увеличились по площади. Совершенно ликвидированы в 1930–60 годы были Лазаревское, Семеновское и Дорогомиловское кладбища.

Сейчас в Москве насчитывается свыше восьмидесяти кладбищ, причем некоторые из них расположены за пределами МКАД. Самое большое из них – Хованское,– оно состоит из трех территорий, общей площадью почти двести гектар, и является крупнейшим не только в России, но и в Европе. Самым маленьким считается Черкизовское – площадью в полгектара. Но, возможно, сохранившиеся могилы вокруг церкви Усекновения главы Иоанна Крестителя в Дьякове занимают еще меньшее пространство, – это кладбище не действующее, поэтому его метраж за ненадобностью никто не подсчитывал. Кладбищем можно считать и единственную могилу у Троицкой церкви в Воробьеве, – тогда оно выходит самое маленькое.

Площадь, отводимая в столице для захоронения умерших, постоянно растет. По данным похоронного предприятия «Ритуал», Москва ежегодно нуждается в тридцати пяти гектарах свободного пространства для устройства там мест погребения.

К северу от Москвы недавно была выделена значительная площадь для учреждения там впоследствии нового кладбища. Мы приводим полностью соответствующее распоряжение правительства Москвы, чтобы, прежде всего, продемонстрировать, насколько же невразумительным и бездушным, при всем своем многословии, стал нынешний чиновничий язык по сравнения с образцами прежних эпох. Итак:


Одним словом, поверх земли никто не останется. Москвичи могут не тревожиться.




скачать dle 12.1